Михаил Левитин «Горизонт по имени Гета»

Новая газета 23.06.2010

Генриетта Яновская — режиссер, политик, эпоха — глазами режиссера и писателя Михаила Левитина

Я абсолютно не приемлю так называемой женской режиссуры. Кроме Геты, которая больше, чем женщина. В данном случае речь идет о единственной женщине, делающей то, что она должна делать. Как это получилось? Каким образом она опровергает все мои построения? Непонятно.

Если режиссеры несут с собой концепцию, то Гета несет с собой эпоху. Гета является представителем того или иного сословия, угнетенного сословия или сословия эстетского в каждом своем спектакле. Представителем времени. В каждом спектакле. Это эпохальная женщина. Для меня это очевидно…

Я упорно вижу ее молодой. Она и сейчас не старый человек. Но я упорно вижу молодую петербуржскую Гету. Она очень красивая. Очень женщина. И полная невероятной поддержки: вписывается в понятие «жизнь» очень мощно. И влюбиться в нее, конечно, никакого труда не составляло и не составляет. Ее не менее знаменитый муж Кама Гинкас — силуэт на фоне горизонта. Прекрасный силуэт, но на фоне широчайшего горизонта, именуемого Генриеттой Яновской. Иногда он некоторое время ее прикрывает, потом отойдет, и останется Гета на всем обозримом глазом пространстве.

Разговаривать с ней интересно, потому что она всегда говорит по существу. Она как будто бы запрещает себе болтать — будучи на самом деле трепачкой и прекрасно умея вести светскую беседу. Желание поболтать с ней ни к чему не приводит. Она «болтает» сущностные вещи. Она никого не обольщает. Ни-ко-го. Режиссер —это обольститель. А Гета не обольщает, потому что пол ей дает слишком большое право на обольщение. Она убеждает, подавляет, негодует, сотрясает — что угодно делает, но только не обольщает. Это совершенно точно. Бороться с Гетой бессмысленно — вот какая история. Она все равно победит. Как она это сделает? Непонятно. Но победит. Останется при своем. А вас разложит, даже не сомневайтесь. Иногда позже, вечером, и вы перед сном окончательно сдадитесь, хотя днем ваше мнение еще было возможным. Но потом она превратит вас в пыль — если это мешает ей идти дальше.

Это не единственные впечатления от нее.

Бывали и… жуткие. Не могу забыть, как однажды, в кабинете, в сумерки, вдруг получаю директивный звонок от Геты. С моим умением забывать неприятное я не помню уже, по какому поводу она мне что-то велела. Но велела мне в такой… нацистской форме. С угрозой велела мне что-то сделать. Она меня напугала! И я попросил ее со мной так не разговаривать. И она осеклась. Я потом понял, что она просто была в забытьи. Творческом. Потому что, руководя театром, она очень часто бывает в не свойственном ей состоянии — неженском состоянии. Она живет вслепую, идет и идет. Сейчас ситуация немножко разъяснилась. Как у всех нас — разъяснилась. Но прежде — действуя, разъясняя, нападая, доказывая, утверждая, — она бывала подчас невменяемой.

Вот тогда я посмотрел «Собачье сердце»… Очень хороший спектакль. Гета любит такие произведения. Ей нужно понять, по какую сторону баррикад находятся ее автор, ее зритель, ее пропагандист или ее ненавистник. По какую сторону баррикад они сейчас?! Что исповедуют в данный момент?! Она безумно требовательна. Безумно! До смешного, сказал бы я, потому что при этом она остается женщиной, и я продолжаю эту женщину в ней любить.

Спектакли ее тюзовской поры все рождались в такой борьбе. Невероятной. И отличались излишней определенностью. Это человеческая определенность. Кама оставляет возможность трактовки, вариантность восприятия. У Геты — никакой вариантности. У нее страсть. На «Вдовьем пароходе», на близкой мне территории, с близкого расстояния и при очень личном восприятии (там играла моя бывшая жена), я понял это окончательно.

Вот идет «Вдовий пароход», очень подробный. Все, что элегантно и артистично, предположим, в спектакле других режиссеров, умеющих соединять натуральное и условное, у Геты неэлегантно и неартистично, а просто очень определенно: так, как есть. Здесь — быт, а здесь — образ. Вот хоть умри! Не может быть один быт или одна образная, ненавистная мне поэзия. Быт — образ, быт — образ. Выходят на сцену тетки, такие хорошие тетки, сыгранные большими артистками. В частности, Наташей Теняковой, Ольгой Остроумовой, Бестаевой, Дашевской. Что-то они на кухне изображают. И вдруг — спектакль взрывается сценой перетаскивания шкафа под песню, которую поет Боря Львович. Это невозможно сильно! Наверное, этот момент, когда возникает песня, исполняемая мужским голосом в этом женском царстве, и перетаскивание шкафа этими женщинами, — наверное, это не ново в театральной режиссуре последних 50 лет. Гета вообще на такую новизну не претендует. Ее сила — в преданности правде, преданности страсти, в данном случае — гложущей ее страсти. В этот момент она становится на твоих глазах мужчиной! Это превращение ее в мужчину производит впечатление очень необычное. Может быть, это превращение ее в учителей?.. У нее были очень хорошие учителя. Может, это ее верность школе, о которой я имею очень малое представление? Во всяком случае, она резко отличается от своего ближайшего партнера и своего мужа поведением — и сценическим, и реальным. Резко! Это два разных человека, разных режиссера, которые, я не понимаю, как сохранились рядом. Очень странно…

Кама — это человек, создающий появление Геты. Вот это очень странно. Кама создает появление Геты. Да, это появление скучнее, да, может быть, обычнее — чем то, что демонстрирует Кама, создавая ее появление. Он — со своим привольно скачущим воображением, довольно свободным существованием. И она — с ее основательностью, ее миссионерством. Она, кстати, потрясающий оратор. По крайней мере мне так кажется. И совершенно очевидно, что она должна быть на трибуне, чтобы высказать свою точку зрения. И она выступает. Она политик. Она политический человек. Она должна участвовать в общественной жизни. Но это выглядит так, как будто участвует в общественной жизни какой-то раввин, или жена раввина, или старейшина местечка. Это не выглядит так, как будто участвует в общественной жизни человек государственный. Скорее, все-таки это религиозный человек, что-то познавший, мудрейший…

Ее спектакли оставляли и оставляют одно и то же впечатление. Впечатление колоссального умения, долго-долго на твоих глазах длящегося, и — неожиданный прорыв во что-то абсолютно оригинальное, длящееся недолго, но являющееся основой спектакля.

Я очень рад, что она живет и что столько прожила. Если она выступит перед самой собой и убедит саму себя существовать, жить, то она может еще долго просуществовать. Но ей надо для этого обратиться к себе самой с прочувствованным и мощным словом. Больше ей ничего не нужно.

Она очень красивая. Это самое в ней пикантное — при всем кошмаре ее жизни, ее деятельности бурной, ее честолюбии (сильнейшем) и, возможно, даже тщеславии. Все это в ней такое… петербургское. Никто ведь всерьез не анализировал, чем московский человек отличается от петербургского… За ними квартиры, дома, улицы, история, за ними — семьи, прошлое. Это все такие куски громадные, романы! Такая сага о Гете Яновской — ее жизнь. А вообще она — прелесть.