Назад

Наталья Колесова «К.И в Провансе»

Театральная жизнь 09.01.1998

Коллаж из анализа и восторга, воспоминаний и записок из реанимации

Все в этом спектакле необычно и порой вызывающе. Название, среда исполнения, жанр — монолог «на разрыв аорты» и актриса-солистка — Оксана Мысина. Продолжая свои опыты над прозой Достоевского (в предыдущем спектакле «Играем «Преступление» Раскольникова сыграл один из самых ярких финских актеров молодого поколения), Кама Гинкас шагнул рискованно-резко в своих безжалостных и удивительных экспериментах. На этот раз он сконцентрировал все энергетические импульсы романа в единственном эпизоде поминок по несчастному Мармеладову, раздавленному извозчичьей лошадью. Оксана Мысина — странная, экстравагантная, худая, растрепанная, одетая нелепо, с цветочком в косице — сыграла Катерину Ивановну так, как никто уже давно не играл в русском театре. Казалось, она не играет вовсе, а вправду страдает, живет, бьется, юродствует, поет, неистовствует и умирает. Когда Оксана Мысина была совсем девчонкой и выходила в роли Кликуши в спектакле Спесивцева о Степане Разине, ее длинные светлые волосы вспыхнули от свечи, и она чудом уцелела. Этот символичный эпизод игры-горения актера-факела вспоминается и в спектакле Гинкаса. Трудно сказать, кто еще из актеров способен выдержать такой шоковый стиль.

На первом Авиньонском спектакле «К. И. из «Преступления», игравшемся в отгороженном ангаре текстильной фабрики «Вольпони» за городом десять раз, Оксана Мысина трижды прилегала на пол — отдохнуть, буквально на пару секунд. Чтобы потом, вскочив, вихрем рвануться на абордаж авиньонской публики — франкоязычной, искушенной, любопытствующей. Режиссер Кама Гинкас, создатель этого совершенного образца маргинального искусства, лежал в те дни в Московском кардиоцентре с тяжелейшим инфарктом. Именно он и «разрешил» в свое время актрисе «отдыхать» во время спектакля, понимая, что иначе она не сможет физически выдержать эмоциональной нагрузки роли. «Гинкас не давал мне конкретного права ложиться на пол, но разрешал отдыхать, выключаться полностью. Он придумал этот спектакль так, чтобы природа вела актера. В принципе, все мизансцены не закреплены: я играю то, что чувствую, делаю то, что со мной происходит. Поэтому я люблю его больше всего. Были спектакли, когда мне было легко и все летело, а случалось, что я понимала: если немедленно не рухну на пол хотя бы на три секунды, то дальше буду продолжать механически, чего этот спектакль абсолютно не допускает. В нем должен быть воздух, легкость, полет».

В спектакль изначально заложено недопонимание между публикой и актрисой и преодоление этого недопонимания, разных лексик, менталитетов и степеней откровенности с ее стороны. Кто-то принимает правила игры, кто-то — нет, кто-то готов соучаствовать, сопереживать, кто-то ставит преграды. В Авиньоне ситуация усугублялась еще и тем, что публика по условиям игры была иностранной, она не знала русского языка и могла даже позволить себе не знать, кто такая Катерина Ивановна Мармеладова (что, впрочем, теперь может себе с легкостью позволить и отечественный зритель). На работу над адаптацией спектакля к франкого-ворящей публике у постановщика и актрисы ушел месяц бесконечных «примерок» переводов ключевых эпизодов.

«Я играла спектакль на русско-французском, все основные смысловые куски были переведены Ульяной Лунгиной. Важно было сделать перевод не просто литературным, а живым, разговорным. Одна французская журналистка помогала мне с произношением, я овладевала и специфическими деталями, нюансами языка. Так что зрители где-то двадцать процентов смысла понимали. С непонимающими буквально словесный ряд людьми у меня, как персонажа, возникает более полное эмоциональное ощущение. Таковы правила игры. Я действительно должна передавать свои чувства не словами, я стремлюсь к контакту на другом уровне. В ситуации языкового барьера все раздражители становятся более острыми, живыми и непосредственными. В конечном итоге ситуация работает на спектакль.

Национальность публики чувствуется: другая аура, другие лица, за людьми стоит другая история. Но глаза при этом одинаковые. К моменту кульминации спектакля мне уже совершенно не важно, на каком языке говорит моя публика. И они перестают реагировать на слова. Даже в России, кстати, я замечала, что реакции публики менее эмоциональны, чем реакции французов».

Актриса в спектакле смотрит зрителю прямо в глаза, присаживается на краешек стула, касается рукой, и граница между импровизацией и текстом Достоевского истончается до невероятного. Актриса оказывается безумно близко, как, наверное, в театре — нельзя! И эффект шоковой терапии незамедлительно проявляется.

Гинкас, лежа в больнице, написал актрисе письмо на трогательно разлинованных листочках блокнота. С этим напутствием она репетировала без него, вчитывалась в шутливые и мудрые строки, «заряжалась» от его лукавых и метких рекомендаций: «Я уверен, что все будет хорошо… Ошпаривающая открытость, доверительность… Уверен-ность, что они все понимают, и вдруг — не понимают… И еще раз, другим способом, другим языком. Но это же надо понимать! Понимать! Да что за черт! Вы что, по-французски не понимаете? …удаки! А ну, понимать! И вдруг по-детски: вы меня понимаете?» Письмо лежало на гримерном столике рядом с французским текстом. Оксана читала параллельно то письмо, то перевод. Это помогало ей справиться с неординарностью и трудностью ситуации. Через расстояния и болезни режиссер эмоционально передавал ей, на какие внутренние рычаги нажимать актрисе, чтобы достичь необходимого эффекта воздействия.

Оксана Мысина — одна из немногих актрис, кто может достойно находиться на сцене с детьми — самыми строгими индикаторами актерской органики и чистоты тона.

«Гастроли — всегда допинг и какой-то подъем. Дети — очень чувствительный народ, а те, с которыми я работаю, — вообще уникальны. Они, как губка, впитывают воздух, окружающий их. Мы не привыкли так часто играть, поэтому по очереди болели и лечились — все-таки шла немалая эмоциональная трата. И поддерживали друг друга».

Когда прошел первый спектакль — с успехом, потрясениями, мощной эмоциональной отдачей зала и последовавшими бесконечными изъявлениями любви со стороны профессионалов, Генриэтта Яновская от имени участников спектакля звонила в больницу Гин-касу. И это повторялось каждый вечер. Им хотелось, чтобы создатель спектакля разделил с ними сладость триумфа своего произведения. Гинкас — из тех, кто не успевает вкусить плодов собственного успеха, как будто судьба с иезуитской жестокостью ставит барьер между работой и заслуженными лаврами.

«Он — не тот режиссер, который регулярно выходит на авансцену, чтобы пожинать заслуженные лавры. Он — гений. Не премии его интересуют. Он не принадлежит никакой мафии. Его «ведет» своя звезда. История все поставит на свои места. Он и мне написал в письме то же: «Не ты ведешь, К.И. тебя ведет». Это художник неординарный».

Он не смог в свое время лично получить премию «Хрустальная Турандот» за «К.И.», он не услышал всех тех комплиментов, которые выпали на долю спектакля в Авиньоне. Поэтому Кама Миронович с недоверием и скептицизмом переспрашивал: «Как, сегодня лучше, чем вчера, вчера лучше, чем позавчера? А ты не врешь?» Однажды режиссер даже позвонил мужу Оксаны, журналисту Джону Фридману, чтобы узнать правду: что же все-таки происходило на фестивале на самом деле. На самом деле к шестому спектаклю у актрисы пропал голос, и ее спасла Людмила Бакши, певица в спектакле Валерия Фокина «Нумер в гостинице города НН». С помощью специальных упражнений, энергетической разминки она вынимала, вытягивала из Оксаны голос перед каждым спектаклем. Зажим в связках носил чисто нервный характер. Но помолчать по рекомендации французского врача не было возможности. Расписание спектаклей никто не мог изменить. И каждый раз после спектакля реквизиторы-костюмеры забирали насквозь мокрое пальто Мысиной (о платье под ним речи уже не было).

«Мне даже нравится. Форма во время таких гастролей приобретается потрясающая. Я приезжаю худющая, хвастаюсь своим замечательным видом. У меня такое чувство, что после каждого спектакля разглаживается лицо, разглаживаются морщины. Я просто омолаживаюсь, возрождаюсь».

Вся наша страшная жизнь, когда честная девица (Сонечка Мармеладова) не может заработать честным трудом, когда муж-пьяница ненавидим и любим одновременно, когда поминки превращаются в фарс, затем в истерику, проходит перед глазами зрителей. Мощные волны энергии, вибрирующей в теле актрисы, сотрясающей его, прошивающей насквозь, мгновенно впитываются публикой. Здесь, среди полусотни зрителей, находятся персонажи «Преступления и наказания». Каждый из присутствующих может стать героем Достоевского, сесть за поминальный стол. Разделить по мере сил бремя нервной и содрогающейся реальности сценического действия.

Французским зрителям, как и нашим соотечественникам, приходилось побывать во время спектакля в шкуре персонажей рассказа Катерины Ивановны — Амалии Людвиговны, Родиона Романовича Раскольникова… Нельзя сказать, что партнерам Мысиной по импровизации достается пережить комфортные минуты. Зритель, как правило, с огромным усилием преодолевает деликатность ситуации. Помнится, как в ответ на вопрос: «Говорите ли вы по-французски» — кто-то уверенно ответил: «Bien sur!» Что означало: «Конечно!» Как две смущенные француженки, согнанные в раже с мест, предназначенных для дорогого гостя Родиона Раскольникова, так и остались скромно сидеть на ступеньках.

«Если я встречаю на улице человека, бывшего моим «партнером» во время спектакля, я точно знаю, что это мой родной человек — просто я забыла, как его зовут. Я начинаю расспрашивать, как дела, что нового. И все жду — вот-вот вспомню, из какой жизни я его знаю. Потом мы расстаемся, и — Боже мой — я вспоминаю, что он однажды был у меня Раскольниковым».

Обычно гастроли «К.И.» проходят очень успешно — в Петербурге, Стокгольме, Хельсинки, Центре Гротовского в Польше. Только однажды во время первых питерских гастролей спектакль не был принят — но критикой, а не зрителем. Авиньонская же публика — чуткая к неординарному поиску, внимательная к творческой экстравагантности, традиционно полная энтузиазма и жадная до потрясений — искренне и порой неистово приняла «К.И.».

После самого удачного спектакля, слившего зрительское пространство и сцену в едином порыве очищения, соединившего воедино души исполнителей и публики, французские театралы не расходились. Толпа провожала уходящий автобус группы «К.И.» бесконечными аплодисментами.

Вновь и вновь, умирая, Катерина Ивановна взбиралась по шаткой лестнице, уходящей в никуда, вверх, на небо, в тот проклятый рай, куда она стучалась с восторгом и отчаянием:»Пустите меня! Я иду! Свободна!», напоминая булгаковскую Маргариту и бедного умирающего Гоголя с его мольбой: «Дайте лестницу!» Так сыграть могла только русская актриса. И, пожалуй, выдержать такое могла только русская публика. Но, оказалось, страдание души интернационально. К счастью, понимание этого приходит в тот момент, когда вы забываете, что находитесь в театре.



Назад