Олег Зинцов «Инквизиция сегодня»

Ведомости 28.02.2006

Кама Гинкас перестал испытывать публику

Сыгранный в Московском ТЮЗе спектакль Камы Гинкаса “Нелепая поэмка” не может не вызывать уважения и восхищения: ставить главу о великом инквизиторе из “Братьев Карамазовых” — адский, сизифов труд, наверное, невозможный без понимания того, что вещь эта окажется не по силам ни постановщику, ни зрителям. У Гинкаса слава жестокого режиссера, но на этот раз он, как ни странно, нас щадит, отложив свой знаменитый пыточный инструментарий в сторону.

Жестокость Гинкаса отлично помнят все, кто видел его спектакли по Достоевскому — от “Записок из подполья” до “К.И. из “Преступления” (его играют в Московском ТЮЗе до сих пор, и если кто думает, что ткнуть зрителя лицом в грязь и ужас реальности умеют только в Театре.doc, то Оксана Мысина в роли полубезумной Катерины Ивановны Мармеладовой устранит это заблуждение за две-три минуты). Бескомпромиссность Гинкаса всегда была в том, что он четко знал: невозможно сострадать человечеству вообще, безумную жалость и стыд способно вызвать лишь конкретное страдание, к которому тебя подключили напрямую, как к розетке в 220 вольт, — и вот этот-то фокус Кама Миронович Гинкас умел проделывать как никто. Но в его новом спектакле по Достоевскому как будто стоит мощный преобразователь напряжения — с 220 вольт этак до 12.

Говоря совсем грубо и глупо, в эпизоде из главы “Бунт” (предшествующей “Великому инквизитору”), где Иван Карамазов рассказывает о затравленном собаками ребенке, прежний Гинкас сочинил бы что-нибудь невыносимое — вроде той живой курицы, над которой заносили топор в спектакле “Играем “Преступление” (сценка теперь уже хрестоматийная). А Гинкас нынешний выводит на сцену массовку почти что брейгелевских калек, которые, сколько костылями ни стучи, остаются все-таки ряжеными, — да, это весьма наглядно и очень символично, но совсем не больно.

Гадая, почему оно так, мы рискуем выйти за рамки искусства, но все же. В кратком анонсе спектакля, напечатанном в журнале “Афиша”, есть прямая речь режиссера: “Я знаю это произведение уже тысячу лет, но лет пять назад прочел еще раз и понял, что там все обо мне. Обо мне, идущем по улице, покупающем свежую булку без очереди, довольном своим теплым домом, хорошей машиной”. Что это значит? Понятно, что, во-первых, этот роман меня (и вас всех) касается — поэтому Гинкас и берется за работу. Но, во-вторых, поступать с публикой так, как прежде, было бы нечестно — у меня (режиссера, живущего в сегодняшнем комфорте) нет на это морального права. Удивительная вещь: совестливость не то чтоб идет прямо во вред искусству, но отводит руку режиссера от опасной розетки. Попробуем, стало быть, говорить по-другому (но обязательно помня, что это всех касается).

Надо оговориться: театральный язык “Нелепой поэмки” для Гинкаса не нов — внешне премьера напоминает недавний спектакль по чеховской “Скрипке Ротшильда”. Новость в том, что этот язык применен к Достоевскому. И тут стоит перво-наперво заметить: премьерный спектакль — вещь, мастерская во всех отношениях. От сценографии Сергея Бархина — кирпичной выгородки справа и ощетиненной горы свежеструганых разнокалиберных крестов слева — до световой партитуры Глеба Фильштинского, умеющего добиться иногда совершенно рембрандтовского эффекта; высший класс! Вполне на своем месте музыка Александра Бакши и исполняющий ее ансамбль “Сирин”. Нельзя, наконец, не оценить то, как виртуозно Кама Гинкас превращает в театральное действие гигантский монолог Ивана Карамазова.

В “Нелепую поэмку” уместились три главы романа: “Братья знакомятся”, “Бунт” (это где Иван говорит Алеше о “слезинке ребенка” и о том, что Бога не отвергает, но мира, им созданного, принять не хочет) и собственно “Великий инквизитор” — сочиненная Иваном, как он сам аттестует, “нелепая поэмка” про то, как на землю вновь является Христос, чтобы пройти мимо пылающих костров аутодафе и молча выслушать исповедь великого инквизитора, обвиняющего Спасителя в том, что Он ошибся, отвергнув чудо, тайну и авторитет, на коих (по Достоевскому, не терпевшему католицизм) выстроено здание католической церкви, и выбрав свободу, которая людям не нужна.

О “Великом инквизиторе” написано слишком много (у Василия Розанова, к примеру, целая книжка), чтобы заново увязать в трактовках. Для театрального взгляда важнее то, как Гинкас опредмечивает текст, пытаясь найти баланс между актуальностью и метафорой. Приближение к современности, кстати, лучше всего отыграно актерски — в точно найденном рисунке роли Ивана (Николай Иванов), все время прячущего смятение за иронией. Но Гинкасу этого слишком мало, он пускает в ход тяжелую артиллерию символов, и вот уж на груди у заполонивших сцену калек появляются мониторы с картинками голодных детей и хроникой массовых казней, а играющий великого инквизитора Игорь Ясулович водружает на верхушке одного из крестов телевизор, не столько дополняя, сколько огрубляя самый эффектный в спектакле жест — приколачивание четырех буханок хлеба к распятию.

Ясулович играет превосходно — так, будто каждым словом уплотняет вокруг себя пространство. Но тем заметней бутафорская природа остальных сценических событий вроде суеты калек вокруг корки хлеба или поклонения телевизору. Да, тут можно отметить, как здорово Гинкас выстраивает мизансцену, но вряд ли режиссер выстраивал ее для этого. Да, временами в этом спектакле прилично искрит, но частокол слишком наглядных обобщений в целом надежно изолирует текст от короткого замыкания — мы можем спокойно посмотреть на это со стороны, оценив добротность конструкции. И, выйдя из зала без нервной дрожи, купить без очереди свежую булку, сесть в хорошую машину и поехать домой, в теплую квартиру. Зная, что то, о чем только что шла речь, нас несомненно касается. И умея об этом забыть.