Назад

Ольга Фукс «Ишь чего захотел — высшей правды!»

Вечерняя Москва 11.10.1999

Кама Гинкас последнее время предпочитает большой сцене пролёты лестниц, фойе, вспомогательные залы, а в последнем спектакле у него задействованы галёрка, балкон или, как раньше говорили, раек. Он как будто ищет в маргинальных закоулках театра подлинный театральный дух, который повыветрился на основных сценах. Устроив подмостки на райке, Кама Гинкас и художник Сергей Бахрин получили возможность сотворить в зале далёкие перспективы и настоящую бездну. Поиграв у зрителей на нервах и обыграв фразу «утомился и расстроил себе нервы», Сергей Маковецкий (Андрей Коврин) повисит — поболтается немного над балконным «обрывом», а потом и сиганёт туда по-настоящему – нервы-то и впрямь разгулялись. Испытав сразу массу эмоций – от смеха до животного страха, — зрители начнут смотреть «Черного монаха» (кажется, впервые в истории театра).
Как только театр берётся за прозу, он сразу сталкивается с проблемой инсценировки. Кама Гинкас не выкраивает из прозаической ткани театральный «костюм», а находит в самой прозе возможности для игрового начала. Для чего просто раскладывает почти нетронутого «Черного монаха» (так сказать, закадровый авторский текст) по ролям. Когда актёры рассказывают друг другу о внутренних переживаниях персонажей (а Чехов описывал Человеческую природу трезво и беспощадно), то поверх, помимо текста, как будто возникает дополнительная драма. Театральная условность, то есть необходимость играть, не быть собой, как будто ведёт напряженный диалог с этой правдой, доступной только литературе. А ещё Гинкас как будто всё время играет в прятки с воображением зрителей, которые поначалу гадают, как же театр воплотит в жизнь эту «оптическую несообразность» — черного монаха, чей «клонированный» мираж вот уже тысячу лет гуляет по континентам, слоям атмосферы, галактикам и должен вот-вот вернуться на землю. Чуть меркнет свет, и на потолке, спотыкаясь о люстру, начинает метаться тень Коврина-Маковецкого, который подыгрывает нашему ожиданию, создавая пиджаком «сильные порывы ветра» и поглядывая на публику с лукавым ужасом. Человек ведь сам себе и вселенная, и безумие, и гениальность. И когда он чувствует, что весь мир притаился и ждёт, чтобы человек его понял, это значит, что человек подступил к потаённым границам своего собственного сознания и замер от ужаса и восторга. Ибо всё тайны мира, которые и и стоит разгадывать заключаются в нас самих. Сергей Маковецкий – из тех актёров, о которых говорят, что он играет всё и нечто. И хармсовский сюр. И гамлетовский смертельный отказ от сознания того, что тебе открылись все миры. И брехтовское отстранение. И великорусскую тоску «маленького человека», которому вдруг пришла гибельная идея приблизить счастье человека на десять тысяч лет.
Но словно в насмешку над всеми нашими наивными ожиданиями «театральной магии» на сцену выскакивает босой, обнаженный по пояс черный монах Игорь Ясулович. В руках – пугало для ворон с монашеской рясой, в глазах – ласковая жуть, участливая дьявольщина. А когда Коврин от глюков лечиться пойдет – то и брезгливое презрение. Монах мутит сознание и навевает высокие мысли о спасении человечества. А когда спросит его Коврин, что, мол, ты разумеешь под высшей правдой, — скроит рожу (ишь ведь чего захотел – высшей правды!), да и свалится бесшумно в пропасть, чтобы через минуту возникнуть на другом конце зала в ослепительном луче. Или повиснуть вниз головой, пока почтенное семейство чаевничает, и, слегка прокашлявшись, подпеть семейному хору, незаметно для болезненно-страстной Тани (Виктория Верерг) или её трогательного слезливого отца (Владимир Кашпур). Потрясающая, кстати, сцена!
Гинкаса не получается смотреть взахлёб. Он не принадлежит к числу театральных «беллетристов», и потому требует неповерхностного «прочтения», когда нельзя пропускать ни одну деталь. Он не потакает среднестатистической жажде чеховской «поэтичности». Но тех, кто готов принять эти правила игры, ждёт в финале мощный эмоциональный взрыв. Из заколоченной от грех подальше беседки над пропастью буквально выламывается черный монах, чтобы подхватить слабеющего Коврина, успокоить его, поманить его снова на высшую правду, пообещать ему смысл и погубить окончательно. Коврин сползает по руке монаха, задыхаясь от слёз и счастья, потому что только смерть может его избавить от тех непомерных запросов, которые он сам себе предъявлял, — а иначе и не имело смысла жить.



Назад