Валерий Баринов: Мой принцип – делать только то, что нравится

Интервью: Ольга Егошина
«Театральная афиша»
Январь, 2016

В январе свой юбилей празднует Валерий Баринов, чья востребованность в сегодняшнем театре и кино равна только его популярности. Профессионал высокой пробы (сам он шутит про себя: «Я всегда умудрялся выйти если не в белом, то в сером костюме), он умеет оставаться убедительным и органичным даже в самом мыльном из сериалов и подниматься в содружестве с режиссером-художником до высот трагизма. К нему, как мало к кому другому, подходит определение оставшегося неизвестным афориста: «Вот мужик, встретишься – не разойдешься!»
Меняя театры, он остается верен своим режиссерам, тем, кто способен поставить перед мастером неожиданную задачу, бросить вызов выше сил, заставить открыть какие-то новые возможности и мастерства, и души.
Сегодня Валерий Баринов – артист МТЮЗа, опорный артист большого режиссера Камы Гинкаса. В его трилогии по чеховской прозе Валерий Баринов играет светлого садовода и чадолюбивого отца – Песоцкого и страшного, почти совсем потерявшего человеческий облик гробовщика Якова Бронзу. А в недавней премьере МТЮЗа «Леди Макбет нашего уезда» артист сыграл Бориса Тимофеевича Измайлова.

– Время юбилея – это, как правило, время собирать камни, оглядываться на прожитую жизнь, подводить какие-то промежуточные итоги.
– Так вышло, что у меня три дня рождения, хотя артистам, как женщинам, не стоит говорить о возрасте. И не из-за кокетства, а потому, что у зрителя возникает недоверие: как он в таком возрасте может сыграть то-то и то-то… Ему уже 70, а как он играет 50-летнего. Через две минуты после выхода на сцену возраст уже не важен, если артист тебя убедил. Но вот эти две минуты дорогого стоят. Я сначала отказался от роли Жукова, потому что был на десять лет старше, чем маршал в фильме. Но потом посмотрел хронику его речи на Параде Победы и понял, что он выглядит куда старше, чем сейчас люди его возраста… Так что Жукова я все-таки сыграл. Но это в сторону.
Так получилось, что я отмечаю не один день рождения, как большинство людей, а целых три. Родился я 27 ноября 1945 года. А вот записали меня только 15 января 1946 года. Никто из родных как-то даже предположить не мог, что вот вырастет «важный человек». А потому какая разница, что там в паспорте будет записано? Так что отмечаю я свой день рождения в ноябре, то есть свой настоящий день рождения. А все официальные поздравления получаю в январе. Что касается третьего дня рождения, то он, наверное, особенно важен. В этот день, 9 июня 1967 года, я сыграл дипломный спектакль – водевиль. Я с ним мучился и бился целый год, но никто не смеялся. Меня хвалили, успокаивали, говорили, что все делаю правильно. Объясняли, что водевиль философский, тут не до веселья, тут надо тянуть мысль. И я ее изо всех сил тянул, но самочувствие было ужасным. Дал себе слово, что вот отыграю дипломные спектакли и уйду из профессии, поскольку очевидно, что «не мое». И вот на спектакле, когда пришла публика, что-то произошло. Я почувствовал, что куда-то лечу. Вы в снах еще летаете? Вот примерно то же самоощущение. Мне слова не давали сказать, потому что зал буквально давился от хохота. И было чувство, что все могу на этой сцене, все мне подвластно! Как будто идешь-
идешь – и вдруг взлетел! И летишь, пусть неуверенно, пусть с опаской, как это во сне происходит.
И после спектакля мои педагоги Виктор Иванович Коршунов и, светлой памяти, Наталья Васильевна Шаронова отвели меня в сторону и так внушительно сказали: запомни этот день и празднуй его как день рождения – как день рождения артиста Баринова!
– Ничего себе! Такое, конечно, не забывается!
– Это было чудо. Сейчас я, наверное, могу разложить произошедшее по полочкам и молодым артистам объяснить… Но переживалось это именно как чудо. И мною, да и отчасти моими педагогами.
Мне очень повезло с педагогами, ведь педагогический дар – очень особая вещь. Вот поставь передо мной десяток молодых людей. И я через несколько минут скажу, кто из них может быть артистом с вероятностью 99,9%. Артист, он даже пахнет по-особому. Но вот взять на себя ответственность за судьбу человека – здесь я не рискую. Меня часто зовут преподавать, набрать курс, но я всегда отказываюсь: очень боюсь сломать чью-то жизнь, боюсь этой невыносимой ответственности за молодых, тебе доверившихся. Виктор Иванович следил за своими учениками годами и десятилетиями. И это ощущение его ненавязчивого внимания очень как-то держало в струне.
Помню на вечере памяти Екатерины Еланской в театре «Сфера» я прочел стихи Георгия Адамовича. Ну мне похлопали. Все замечательно. А уже потом, за столом на банкете, Виктор Иванович Коршунов наклонился ко мне и сказал: «Хорошо читал, умно. Но вот финал прочел неправильно, усилил звук. А надо было голос опустить вниз. Не вверх, а вниз!» Я пришел домой, проверил: он был прав на 1000 процентов. Ухо педагога! И ведь мог промолчать, пропустить. Но нет – он учитель, и ему важно, чтобы мы продолжали совершенствоваться!
– С тех пор, как вы точно знаете, что артист Баринов уже родился, вы, наверное, больше не комплексуете по поводу своей профпригодности?
– Так я что сказал? Что испытал чувство полета. А что дает полет? Правильно – страх падения. И вот этот страх преследует меня перед каждым спектаклем! Подчеркиваю: не перед каждой новой ролью, но перед каждым спектаклем! Потому что театр – дело живое, все должно совпасть: твое настроение, настроение партнеров, настроение зрителей. Должна совпасть тысяча мелочей. И тогда может родиться чудо, случиться полет. Конечно, на это чудо надо настраиваться, надо к нему готовиться. Но не все зависит от тебя!
– Артист вообще очень зависимая профессия: зависит от текста, от режиссера, от художника, костюмера, от партнеров…
– Безусловно. Но это еще и самая свободная профессия. Олег Иванович Борисов – царство ему небесное – великий был артист! Вот он мне говорил: у артиста есть единственный инструмент, на котором он работает, – он сам, и этот инструмент должен быть в состоянии такой постоянной готовности. А для этого артист должен быть внутренне свободен.
Актерская работа идет 24 часа в сутки. Я все время наблюдаю за собой, за тем, как реагирую на те или иные события. И стараюсь любую ситуацию обратить на пользу работе. Вот сейчас ехал в театр к вам на интервью и попал в пробку. И сам себе сказал: отлично, копи в себе эту энергию раздражения, пригодится на вечернем спектакле. Выражение Антона Павловича Чехова «Странные люди, эти артисты. Да и люди ли они вообще?» совершенно справедливо по отношению к этим «нелюдям». Но такая у нас профессия. Ты – сам себе музыкант и сам себе инструмент. И если ты сам не научишься уважать этот инструмент, его никто не будет уважать. Я этот завет Борисова всякий раз вспоминаю, когда меня зовут в какой-нибудь сомнительный проект. И отказываюсь! Правда, не от всех предложений отказался, от которых следовало бы.
Когда долго сидишь без работы, то начинает точить такой червячок. Вот ты отказался от этого предложения, потому что материал не нравился. Отказался от другого, потому что не нравилась компания. От третьего – потому что очень сомнителен режиссер. А потом начинаешь думать: так ведь можно и совсем без работы остаться?! И тут приходит что-то неувлекательное, но хоть не возмутительное. И ты соглашаешься. И вот как только ты подпишешь, махнув рукой, этот контракт «от безысходности» – тут же возникает предложение, о котором ты мечтал. Хорошая работа всегда приходит не вовремя. Это такой закон подлости в нашей профессии, и о нем тоже надо все время помнить.
– Актеров иногда делят на «кошек» и «собак», то есть тех, кто на всю жизнь остается верен своему дому, и тех, кто предпочитает «гулять где вздумается»…
– Никогда не слышал о таком делении. Но я действительно поменял довольно много театров. Но, заметьте, совсем уйти из театра я бы не смог. Когда я долго не репетирую, когда я долго не играю, я начинаю тосковать. Я не умею жить без работы: если нет репетиций – съемки, нет съемок – концерты. Мне говорят: «Ты – трудоголик». А на самом деле я – лодырь! С удовольствием лег бы на диване и отрастил бы себе бороду, чтобы не бриться. Лодырь – это человек, который делает только то, что ему нравится. И это мой принцип жизни. Как-то большой начальник предложил возглавить один довольно хороший театр, и я тут же отказался наотрез: вот этого не надо, я не хочу руководить и не буду!
Из театров я уходил либо за режиссером (так, из Театра им. Пушкина в Ленинграде переехал в Москву в Театр Армии за своим режиссером Ростиславом Аркадьевичем Горяевым – уехал за ним и за обещанной, и так и не сыгранной, ролью Макбета), либо потому, что понимал, что вот здесь меня сознательно хотят обидеть. Как это, есть выражение – «наступают на хвост». И я тут же сбрасывал хвост и уходил. Так было с Малым театром, хотя мне там очень нравилось: все-таки alma mater, все знакомое, все надышанное веками – и коридоры, и гримерки…
– Но не хватало работы, новых ролей?
– Ровно наоборот! Меня там завалили работой. Я был единственным исполнителем роли в девяти спектаклях. А всего у меня было одиннадцать репертуарных ролей. Это чудовищно много, и я и начал отказываться от ролей, которые не хотел играть. Мне напомнили, что я работаю в театре и должен играть. Я предупредил, что буду вынужден уйти. А из Малого театра редко когда уходят, так что все это предупреждение восприняли как шутку. Но я не шутил, хотя я очень люблю Малый и скучаю по нему до сих пор. Сейчас работаю здесь, в ТЮЗе, куда пришел опять же за своим режиссером.
– Понятно, что представление о театре-доме у вас очень неканоническое.
– В разные периоды жизни разные места называешь своим домом. Пока была жива мама, я внутри себя называл домом Орел. Когда ее не стало, то понял, что продать мамину квартиру я не могу. Предложил местному театру – пусть в ней живут актеры, у которых нет своего жилья… И Орел перестал быть домом – стал родиной. А домом сейчас называю свой московский загородный дом. Наверное, он чем-то похож на наш, в орловской деревне, только малость побольше. Запах сырой земли после дождя, запахи трав, звездное небо над головой, деревянные стены… Иногда какая-нибудь мелочь вдруг так ударяет узнаванием. Как будто током. Может, возраст. Но меня до сих пор изумляют некошеные поля. Мы-то каждый клочок сена подбирали – для коровы, потому что корова означала жизнь… И до сих пор люблю запах свежескошенного сена. Сам я, конечно, не развожу никакого хозяйства – грядок там, огородов. Только посадил несколько яблонь.
– В одном из интервью вы сказали, что вам везло на хороших режиссеров.
– И я действительно так считаю. Четыре хороших режиссера в одной актерской судьбе – это довольно много! А хорошим я называю режиссера, который открыл во мне то, чего я про себя не знал. И вдруг оказалось, что и в эту сторону я могу!
Во-первых, это – я его уже называл – Ростислав Аркадьевич Горяев. Вот на днях пересматривал его «Вишневый сад» и опять убедился: замечательный был спектакль. Такой нежный, такой пронзительный, такой пророческий. Чехов в своей последней пьесе-предупреждении все предсказал, что с нами случится – с Россией, с Европой… Не так прямо, как Достоевский в своих «Бесах», по-своему, нигде не напирая, но от того не менее жестко, не менее трагично. Я играл там Петю Трофимова, и это была очень важная для меня роль. Спектакль шел недолго, власти его не приняли. А Александр Свободин написал о нем прекрасную книгу. За Горяевым я ушел в Театр Армии.
Второй режиссер, повлиявший на мою судьбу, – Леонид Ефимович Хейфец, причем я с ним не так много работал, как с другими режиссерами. Но в Театре Армии шла его «Смерть Иоанна Грозного», которую я видел еще студентом. А когда я пришел туда молодым актером, то был введен сначала в массовку, а потом я сыграл роль Бориса Годунова – одну из главных в этой пьесе, да и во всей трилогии Алексея Константиновича Толстого… Вводился я без режиссера, без его указаний и сыграл Годунова по-своему. Хейфец пришел, посмотрел мою трактовку, одобрил ее. Но сказал, что хотел бы со мной порепетировать, и пригласил меня для разговора. И мы с ним пообщались. Это был долгий разговор, где он рассказывал о сути задач, которые стоят перед Годуновым в той или иной сцене. И это было безумно интересно и полезно, и я пытался играть в соответствии с его видением.
Третий режиссер – Юрий Иванович Еремин, который увидел меня в Рогожине. За ним я ушел из Театра Армии в Театр им. Пушкина в Москве.
А четвертый – Кама Гинкас. Понимаете, хороший режиссер – это человек, который ставит перед тобой невыполнимую задачу, так, чтобы ты всем существом понял: так я не умею, никогда не пробовал и просто не знаю, как к этому подойти. И вот этот вызов невозможного заставляет тебя двигаться дальше. Гинкас ставит передо мной невыполнимые задачи каждый день, на каждой репетиции. Чтобы справиться с ними, нужно вытащить из себя все.
Ведь в каждом человеке непременно намешано и плохое, и хорошее. Однако в жизни мы все-таки по мере возможности стараемся прятать в себе всю свою «темную сторону». У артиста же есть возможность на сцене выпустить своего черного человека наружу. Так было у меня со «Скрипкой Ротшильда». Кстати, если бы сегодня шел этот спектакль, то я никогда не назначил бы нашу встречу. Перед «Скрипкой» я становлюсь ужасно неприятным человеком, мерзким. Все мои домашние знают, что в этот день лучше со мной контактировать поменьше. Я сам чувствую, как скапливается во мне эта тяжелая взрывная энергия ненависти ко всем, чтобы взорваться на спектакле.
– Режиссер может помочь артисту в создании роли, но к зрителям тем не менее вы выходите в одиночку.
– Это точно. Тут ты один на один с публикой, и все идет через тебя. И каждый шаг тут как по минному полю. Зал нельзя просчитать. Он каждый раз новый, сегодняшний. И к нему надо найти правильный подход. Но вот если все сложилось, то отдача колоссальная. Я люблю «трудный» зал. Когда приходят школьники, обычно артисты в ужасе. Эти зрители так заняты исключительно друг другом, что очень сложно к ним пробиться. Но вот если удается… Это такой благодарный зритель! Они же теперь на удивление невежественные. Ни Чехова, ни Лескова, ни Достоевского, ни Шиллера не читали. Выросли на фильмах, где обязателен happy-end. И когда они вдруг понимают, что никакого счастливого конца не будет, что герой умирает… Это так действует! Их надо только поймать. И дальше можно лепить из них все. И это такой восторг – тишина в зрительном зале. И ты знаешь, что можешь поднять руку – и все засмеются. От одного поворота головы все заплачут.
Вот он, момент истинного счастья, полета, это когда вдруг понимаешь, что зал – твой! И при этом внутри все равно точит червячок: а ну как сейчас упаду? не смогу? не дотяну? Вот с 9 июня 1967 года, то есть уже почти полвека, я переживаю и этот восторг, и этот страх, которые так туго сплетены друг с другом, что не разорвать. Вот на этих ножницах я и существую в профессии.