Екатерина Васенина «Без выступлений, без пафоса»

Театрал 01.06.2010

С Генриеттой Наумовной Яновской мы встретились за полтора месяца до ее дня рождения и на следующий день после тюзовского вечера в честь 65-летия Победы. Поэтому совсем не говорили о ее юбилее и начали разговор с темы 9 Мая. Никаких отчетов. Получился субъективный слепок настроения дня. В год 65-летия Победы, в год собственного юбилея главного режиссера легендарного вот уже 20 с лишним лет московского ТЮЗа.

… Для меня, как и для многих, 9 Мая один из главных праздников. Когда делала «Вдовий пароход», узнала, что акт о капитуляции был подписан 8 мая, у нас же об этом сообщили в ночь на 9-е. И вот уже 8-го который год я начинаю переживать.

Пока были живы родители Камы Мироновича, вечером 8 мая каждый год мы шли на вокзал и с проводниками отправляли в Вильнюс шампанское и цветы. Там посылку встречал брат, который вручал ее родителям. Мы могли забыть позвонить в день рождения, но 9 Мая забыть не могли. С юности в эти дни я всегда сидела у телевизора, смотрела и плакала.

Всегда были люди, родные и знакомые, которым звонила 9 Мая, чтобы их поздравить. А сейчас обнаружила, что из тех, кого поздравляла на протяжении жизни, остался один человек. Это бывший вахтер, пожарный нашего театра…

Я собрала артистов и предложила придумать вечер. Неофициальный, без речей, без выступлений, без пафоса, без патриотических штампов, теплый, домашний. Попросила актеров удерживать меня, чтобы трагическое ненароком не вползло в праздник. Потому что, несмотря ни на что (ни на что!), это – ДЕНЬ ПОБЕДЫ. Для наших гостей и для каждого из нас это светлый день, это святой день, нежный, полный бесконечной благодарности. Хотелось сейчас же, не откладывая, сказать спасибо этим старикам, потому что они уходят. Каждый день уходят…

У Бархина сохранился атлас офицеров Генштаба, большая книга с картами фронтов. И вот, многократно увеличенные, они были повешены на стены театрального фойе. Красные и синие стрелки отступлений и наступлений с 1941 по 1945 год создавали сильную атмосферу. В центре висела карта Европы, куда каждый вошедший ветеран втыкал персональный флажок – где он лично воевал и где лично он закончил войну. У входа в театр ветеранов встречали артисты. Ветераны, эти очень немолодые мужчины и женщины, должны были подняться по лестнице, в фойе второго этажа. Некоторым было не под силу. Наши молодые актеры (а у нас главным образом молодые и очень молодые ребята) подхватывали их под руки и помогали подняться наверх. Были и бравые: Василий Васильевич, как представился человек в ковбойской шляпе и в щегольской безрукавке, легко поднялся по лестнице: «Мне девяносто через три месяца, – заявил он. – А это моя молодая жена». И действительно, несколько отставая, за ним шла милая женщина лет шестидесяти! Ну что ж, для девяностолетнего мужчины женщина шестидесяти лет – женщина, конечно же, молодая. Мы с каждым здоровались на входе, провожали к столам, актеры сидели вместе с ветеранами, поражались их рассказам.

Потом был, не знаю, концерт, не концерт… Мы им пели, они нам пели, рассказывали о себе, танцевали… все среди столиков… Женщина, лет под девяносто, с ярко крашеными волосами, на высоченных каблуках, постоянно рвалась отбивать чечетку. Да, она, конечно, что называется, немного «приняла на грудь». Но какое жизнелюбие, какое, в конце концов, здоровье!

На колонне висел плакат с фотографии «Комбат». Я все мучилась, кому поставить стакан водки и положить кусок хлеба на помин души, как это положено. Поставили ему. «Спой ты мне про войну, да про тех, кто был в плену…» – запела Вика Верберг песню на слова Шпаликова и музыку Шварца. «Я товарищей погибших, как сумею, помяну…» Все встали. Молча выпили за погибших. Многие плакали. Это был единственный момент, когда мы позволили боли ворваться в атмосферу праздника.

– Как собирали ветеранов?

– Бархин вспомнил, что у него есть знакомые. Подруга вспомнила. В моем подъезде нашлись ветераны. Пришел наш пожарный. Пришла замечательная военная журналистка Шергова Галина Михайловна. Мидовские старики, из Департамента культуры, из префектуры… Всем сказала: есть знакомые ветераны – приводите их сюда.

Я радовалась, глядя на актеров. Многие открылись в незнакомом для меня качестве. Никто из них не занимался собой. Они следили, чтобы в тарелках была еда, водили в туалет, приглашали танцевать и были грандиозны в готовности помогать. И вечер вышел нежный, интеллигентный, красивый.

Старики говорили, что это, наверное, последний счастливый день в жизни. Говорили: за последние годы – лет за двадцать – самый счастливый день… Мы тоже были счастливы. Но…

Невозможно уважать государство, которое до сих пор не в состоянии обеспечить этих стариков жильем, бесплатным электричеством, бесплатной водой. Слава богу, что государство не может взимать плату за воздух. Зато оно с восторгом говорит, что тем ветеранам, которые успели подсуетиться до 2005 года, они (возможно!) дадут квартиру, правда, не сразу.

Я не могу забыть, как обсуждали в Думе вопрос о пенсионерах и как он был сформулирован депутатами – он назывался «периодом дожития». Когда депутаты так говорят о людях, благодаря которым они живы, – о чем еще беседовать.

Их очень мало! Очень мало! Хотя бы сейчас, хотя бы в последние годы, моменты, минуты надо было обеспечить им комфортное существование. Или хотя бы достойное.

Но миллионы тратятся на проведение праздников, на разгон туч над Москвой, но не на них. Наверно, все наше интервью может превратиться в разговор об этом. Слишком это болит и слишком противно на это смотреть.

– Может, стоило восстановить «Вдовий пароход»?

– Я очень люблю этот спектакль. Всех, кто в нем играл. Но нет: восстановление практически невозможно. Да и вообще я не режиссер военной темы.

– Вы своим примером какое-то количество ТЮЗов отучили от «тюзятины»?

– Я никого ни от чего не отучаю. Кто хочет делать тюзятину – тот ее делает. Не хочет – не делает. Мне скучно говорить на эту тему. Хотя однажды я испытала потрясение. Не помню, какой спектакль или ввод я репетировала, и вдруг – о, ужас! – мои любимые, талантливые, замечательные артисты вдруг демонстрируют тюзятину: они громко, весело и звонко говорят, быстро бегают. Я все это видела в детстве. Но они нигде не могли этого видеть. Их никто этому не учил. Откуда у этих молодых людей взялись подобные штампы? Штампы носятся в воздухе и падают на людей. И люди, придавленные ими, выходят на сцену. Мои артисты, слава богу, как правило, этим все-таки не грешат.

Огромное количество ТЮЗов сменили название. И правильно сделали. Я жалею, что этого не сделали мы. Потому что название «ТЮЗ» отпугивает молодежь. Что такое юный зритель? Юный по возрасту? Однажды я ехала в такси, шофер сказал: «Я тоже был в театре один раз, видел концерт в двух частях». Это не то что юный – это еще вообще не родившийся зритель. Когда к нам приходят 13–14-летние люди и даже 10-летние – это не юные зрители, это зрители. Полноценные, очень неглупые и хорошо понимающие, что к чему.

Помню, когда я выпустила «Собачье сердце», в театре было обсуждение. Бурное время, 1987 год, такой бешеный спектакль. Говорили разное: что на этот театр надо выпустить автоматчиков с полными обоймами… А потом выступила учительница. Она сказала: «Возмутительно, что этот спектакль в ТЮЗе. Конечно, мне это можно смотреть, но детям нельзя». Я спросила: «Почему?» Она ответила: «Потому, что я умнее». Думаю не надо комментировать умственные качества этого педагога.

Когда был запал переименования, я не нашла названия. И был еще такой наглый высокомерный задор, что можно с любым названием все сломать.

Хотела назвать «Театр на обочине», хотела назвать «Театр «Мост», но рядом был «Мост-банк»… Так как московская городская управа подписала разрешение на открытие театра в нашем здании в 1911 году, Ясулович предложил назвать театр «911», что мне очень понравилось, но тут по телевизору пошли американские передачи, и мы узнали что «911» – это их телефон спасения (теперь и нашего). Как-то увяли на эту тему. Хотели назвать «Пятый угол» – искусство живет в каком-то неизвестном пятом углу. А потом Гинкас сказал: «Театр Горящая жирафа». Потрясающе!

…Мы слишком многого требовали от названия. Много сочиняли и на пути стремления к совершенству закончили ничем, что бывает.

– Боитесь ли вы детей?

– В каком смысле? Когда громко орут вокруг несколько внуков – у меня их семеро, то я выпадаю в осадок. Или когда целой ватагой несутся на тебя на улице, тоже страшно. А так чего их бояться?

– Когда непонятны мотивы, когда перед тобой неизвестное существо.

– Я не их боюсь, а я за них боюсь. За внуков действительно страшно – просто оторопь берет.

В телевизоре – ошаленная реклама бездумности, бессмысленности, бесстыдства. Можно читать чужие письма, можно всем вместе смотреть в замочную скважину, можно выкидывать слабого. Освободимся от слабого звена! Я поражаюсь бесстыдству телевидения. Оно с одинаковой яростью приветствует 65 лет окончания войны и проповедует идеологию фашизма, называя его иначе.

У МТЮЗа – огромная и добровольная социальная ответственность. Работа с 70 благотворительными организациями. Когда она началась, почему и как выстраивается?

Когда выпускали «Собачье сердце», из Афгана начали возвращаться солдаты. На спектакль было не попасть. Я сказала: «Афганцам оставлять билеты». Некоторые шли смотреть спектакль, некоторые билеты продавали. Но это было их право.

Каждый первый спектакль сезона мы тогда играли в чей-нибудь фонд – в фонд «Мемориал», например. Так завязывались отношения. Потом возникло несчетное количество фондов с раздутыми штатами. С ними я не хотела иметь дело. Мы занимались другим.

Мы привозили в театр слепоглухонемых детей. Пытались дать им почувствовать, что такое театр, пили с ними чай. Артисты надевали театральные костюмы, дети трогали эти костюмы. Переводчики объясняли: это кот, это заяц, это ушки, это хвост. И они, глухонемые дети, даже пели нам. Артистки выскакивали за дверь – плакали – потом возвращались. На эти встречи мы приглашали здоровых детей, которые сидели рядом с больными.

Мы пригласили «Кабаре калек» из Мюнхена, они привезли в подарок чудные инвалидные коляски. Мы сделали в нижнем фойе кафе, и наши колясочники общались там с немецкими. Туда тоже были приглашены дети постарше. Мальчики вносили колясочников по нашим большим лестницам в зал.

Два года подряд, после трагедии в Беслане – во Владикавказе спектакли для детей Беслана. В Таллине был показан спектакль для детей-инвалидов. А Душанбе девяносто восьмого года… Наверно, это и есть работа с благотворительными организациями? Не задумывалась.

– Как сдружились с Бархиным?

– Я человек очень верный, замужем уже 46 лет за одним и тем же человеком. После института работала около двадцати лет с художником-сценографом Аленой Коженковой. На «Собачьем сердце» мы начали тоже работать вместе, но это не получалось никак. Алена сказала: «Я не могу сделать. Позови кого-нибудь. Позови Бархина». И мы начали работать с Бархиным над «Собачьим сердцем». И работаем вместе больше двадцати лет.

Он грандиозный художник, не о чем говорить. Он обогащает собой. Когда мы в театре отмечали 40 дней со дня смерти Сахарова, в зале были красные зрительские кресла. И у нас был рулон черной бумаги, которую мы рубили топорами для «Собачьего сердца», чтобы получились горы черного снега. Бархин велел из этой бумаги сделать черные флажки на зубочистках и воткнуть их в спинки красных кресел.

Когда люди вошли в зал, их кресла топорщились черными флажками. Они уносили с собой эти флажки.

– У вас этой зимой были гастроли в БДТ.

– Важнее были первые гастроли в БДТ в прошлом году. Девяностолетие БДТ театр решил отметить, пригласив дружественные ему театры. Мы были приглашены, как театр двух режиссеров – Гинкаса и Яновской – тем более мы ученики Товстоногова. Наши спектакли «Нелепая поэмка» и «Трамвай «Желание» были сыграны на сцене БДТ! – на сцене, которая была нашей школой, которая воспитала нас, которая была просто пиком советского театра.

– Вы как режиссер допускаете для себя роль ментора, пророка нравственности, или вы сторонник морали терпимости – «пусть живут как могут»?

– Ни то, ни другое. Я вообще никого ничему не учу. Не воспитываю. Совсем. Я пытаюсь в любом жанре разглядеть эту жизнь. Эту жизнь, которая есть.