Елена Дьякова «Под кукольной виселицей»

Новая газета 11.04.2012

Как всегда, спектакль Камы Гинкаса сыгран «в пространстве Сергея Бархина». На сей раз: в пространстве пустом. Лаковом, глянцевом, оранжевом — как косметичка от Mandarina Duck. Черная пароходная труба «Титаника» висит над танцполом сцены. А еще выше — болтаются две уродки, два гламурных чумичела со взбитыми патлами, в боевой раскраске ночного промысла, в диких декольте, корсажах и гетрах.
Натурально: висят тряпичные девки в петельках. Как Корделия в темнице.

Два часа на сцене паясничают шуты с шутихами: Гамлет и Глостер, Офелия и Ричард III, Джульетта и «духи» — шустрые мигранты станционных рынков, Просперо и московский алкаш, Лир и ветераны ВДВ — без штанов, но в броне наградных значков. Они трясут бумажными розами по подолу, отжигают под Рэя Чарльза, тащат плакаты «Свободу Ходорковскому!» (носитель загримирован точно под Путина).
Они сторожат адские врата. Лепечут романсы. Укладывают зал в обвальный хохот самыми патетическими вроде как сценами: Ромео и Джульетта на балконе, Гамлет с черепом Йорика в руках, лютые проклятия Калибана. Все это время над кипучим площадным Шекспиром висят две беспутные и безвкусные девки, две тряпичные куколки в петле.
Вот они-то и замыкают собой подлинный сюжет действа и перспективу сцены. Лоскутный спектакль сшит из клочьев трагедий и сказок на живую, но прочную нить.
И в конце концов: тут все цветные тени вышли из магмы одного сознания.
Шекспир у Гинкаса жилист, бит и клят. И начисто лишен романтизма. Ему смешон Ромео (Сергей Белов) в кадетском мундирчике, в эполетах из пышных роз (ими впору украшать свадебную лошадь). Да и многодумный молокосос Гамлет…
Зато этот Шекспир загрубелой шкурой точно чувствует сходство Джульетты-на-балконе в нежном лепете девичьих страхов — и леди Анны, которую паяц и убийца Ричард (Игорь Балалаев) улещивает, укладывает чуть не на гроб мужа. По качеству актерской игры сцена Ричарда и леди Анны — из лучших в спектакле. На глазах зала скрюченный, умильно пришепетывающий Ричард деловито сбрасывает с носилок тело короля, пытаясь завалить его вдову на смертное ложе. (Король в какие-то минуты воскресает — и рубит воздух жестом негодования.) Натиск, расчет, лицемерие, кокетство, похоть кипят в диалоге. Все, ну все средства обольщения идут в ход: включая песни советских композиторов… и даже не расскажу, чего еще.
Два, мягко говоря, чудака в клетчатых пиджачках и канотье, в траурных повязках распорядителей похорон распевают над горбуном и королевой: «Наш угол-о-ок я убрала цвета-а-ами». Одернув черные юбки венценосной вдовы и отпустив ее, Ричард сам предается скорби и ужасу в духе Чайльд Гарольда: «Один лишь дьявол да притворный вид. Мир — и ничто. И все ж она моя». Но смешна эта преисподняя сцена до визга. Перечитаешь: она и у Шекспира смешна.
Этот шут, Шекспир Гинкаса, прожил длинную жизнь. Он знает самое страшное: из Джульетты к возрасту элегантности может выйти леди Анна. Или, скажем, Регана. А из выжившей Офелии — очень эффективная леди Макбет.
И так как жизнь (в отличие от спектакля) не требует развязки сюжета нынче же вечером, до закрытия метро, — этакие смены амплуа в ней происходят сплошь и рядом.
О звериной природе человека, о тщете его иллюзий этот шут Шекспир знает много.
Знает и главное: правда о звериной природе человека — не единственная правда о нем. Его подопытные люди-людишки вечно пляшут на площади. Отжигают в дискотеках. Визжат, грозят, торгуют, трясут подолами в розах, квасят из горла — во все времена.
Но сквозь сытую-пьяную толпу карнавала всегда движется темная фигура юродивой с песней «Идет Смерть по улице. Несет блин на блюдице. Кому вынется, тому сбудется…». (Песня, кстати, праздничная. Подблюдная. Из святочного гадания.)
И полубезумный Лир (Игорь Ясулович), сидящий на рампе, как обо-бранный бомж на парапете подземного перехода, — точно высвечен фарами в московской ночи. А Шут при нем похож на солдатика-дембеля, вдруг принявшего на себя опеку над стариком, не похожим на весь прочий бестиарий ярмарочной и привокзальной площади. И вечно над толпой качаются в петле тряпичные куклы — из толпы же выхваченные.