Марина Токарева «Без кожи и в скафандре»

Новая газета 06.05.2011

Завтра, 7 мая, юбилей Камы Гинкаса. С тех пор как его, младенцем, подобрали за колючей проволокой каунасского гетто, прошло без малого 70 лет. Гинкас потратил их на искусство и строительство собственного театра, маркированного только его личностью, сумрачной и азартной, мощной и ироничной. Крупнейший режиссер страны и времени, он только однажды, десять лет назад, в Школе-студии МХТ набрал курс. Мы попросили его учеников (тех, кто сейчас оказался в Москве) создать коллективный портрет мастера.

Максим Кальсин: «Препятствие – наше спасение!»

Он сразу определил правила игры, ему все равно, как и где мы живем, его не интересует, есть у нас деньги или нет. Если мы не можем находиться в студии 24 часа в сутки и делать то, что он требует, мы должны отсюда уйти. И это было жестко, но все искупалось абсолютным счастьем. Такой нищеты лютой, как в эти четыре года, не помню: 50 рублей в день были приличные деньги. С чем это сравнить? Секс с любимым человеком, в шалаше, пять лет! Крыша едет, ходишь в треморе. И когда все кончается, понимаешь, как было кайфово.

Мы учились в совершенно неприспособленном помещении: комната с двумя окнами, никаких сцен, фонарей. Шутили, что Гинкас в лифте спектакль мечтал поставить, лифт он и получил.

Нам он сказал: «Препятствие — наше спасение!» Ставили декорации, делали перестановки, сажали зрителей, строили театр в длину, в ширину, по диагонали, выходили и входили в окно. Царя для сказки решили так: склеили из пластиковых бутылок огромную руку, она высовывалась и в трудную минуту гладила царевну по голове. От всего этого лихость появлялась, кураж, мы исподволь начинали понимать, что все можно. Это окрыляло!

Он потрясал меня много раз. Помню рассказ о его первом занятии у Товстоногова. Когда они пришли, Товстоногов сказал: а вы тетрадки-то принесли? Нет? Идите за тетрадками. Принесли тетрадки. Молодцы! Открывайте, берите ручки, пишите: «Режиссура — это…» Теперь закрывайте и всю жизнь дальше записывайте…

В другой раз он сказал: условие, без которого не может состояться режиссер, терпение. Не талант, не харизма. А терпение!

Однажды мы сделали спектакль, а потом он ввел туда артистов ТЮЗа. Такой боли я с тех пор не переживал. Антон Коваленко тогда сказал: «Знаешь, режиссер — это человек без кожи, но в скафандре!» И это тоже была учеба. Подготовка к тому, что спектакли будут от тебя уходить, будут жить своей жизнью.

Как пианисту ставят руку, так он нам ставил взгляд. Мы все были натасканы и заострены на ремесло, на то, как это сделано. И сделано ли вообще?! Он пропитал нас собой, мы думали только о нем, но при всей своей властности, авторитарности, харизматичности он умудрился не задавить нас, не сделать семь маленьких, с наперсток, гинкасов.

Рузанна Мовсесян: «Шествие за пророком»

Я до сих пор боюсь его просто до смерти!

С самого нашего поступления начался чудовищный стресс. Когда я увидела свою фамилию среди поступивших, меня так затрясло, что я села на пол и заревела.

В «Снах изгнания», этапной работе для всех нас, которая родилась из этюдов по картинам Шагала, присутствовала ветхозаветная тема. Гинкас много говорил о том, насколько Бог Нового Завета отличается от ветхозаветного. Бог Ветхого Завета жесток, ведет свой народ кровавым путем, проверяет, провоцирует. И наше существование на курсе было похоже на такое безумное с точки зрения нормы шествие за пророком. И невозможно достичь планки, которая задана, и невозможно не стремиться ее достичь! И младенческое ощущение связи с Отцом.

В кастрюле, которая называлась «аудитория 2-4», Гинкасом варился потрясающий суп. Помню, мы репетировали «Идиота», вечером потные, будто камни таскавшие, вываливались в Камергерский переулок. А там прозрачное лето, красивые люди сидят в кафе, в воздухе разлита прекрасная праздность, а мы, как с другой планеты: бегом домой, поспать и обратно. Ко второму курсу за пределами «два-четыре» никакой жизни уже не существовало.

Требовал от нас капустников каждую неделю. Самый знаменитый капустник был адресован школе-студии, в «кладовке» которой мы росли. Выходили в темноте, в черном, на рукавах красные повязки с черной мхатовской чайкой. И устраивали шабаш над жареной птицей, выносили курицу под видом чайки, рвали ее на части, пожирали под музыку группы «Энигма». Факелы пылали. И Гинкас кровожадно сказал: вот с этого мы начнем экзамен! В итоге все происходило в гробовом молчании мэтров: Табаков, Смелянский, педагоги…

Он нам говорил: когда не отдаешься до конца, театральное дело становится дико стыдным. И вбивал в нас свою систему оценки спектакля: за чем следили, происходило или не происходило, где было скучно, где смешно. Главный вопрос: кого было жалко?

Когда был особенно ужасный показ, он закрывал глаза и мучился, как от головной боли. Мне кажется, ему действительно было больно. Эти закрытые глаза — катастрофа! Но если ты вдруг чувствовал, что он доволен! Не забыть этот кайф полета!

Ирина Керученко: «Терзать себя, мучить, пытать!»

Ведущее чувство к нему на курсе — любовь. Причем страстная.

Он очень страстно преподавал. Мог затопать ногами, выругаться, вскочить, выбежать, вернуться. Потому что ты на три секунды опоздал включить звук во время показа. В своем неистовстве он всегда требовал понимания на уровне мысли, энергетического луча. Включенность — вот главное. Самое страшное ругательство — вы не включены!

Я пришла с курса Проханова, где царил бардак, этюды делали за пятнадцать минут перед экзаменом, и вдруг вижу: здесь один этюд делается полгода. Это было первое удивление. Вторым было то, что мои сокурсники в присутствии Гинкаса теряли дар речи. Спрашиваю: почему вы такие зажатые, когда Кама Мироныч приходит? Он ведь такой легкий, веселый, замечательный? А мне: «Поучись с нами полгодика!». Ну и меня вскоре тоже подключило к этому току высокого напряжения. А дальше я перестала удивляться – так же как он неистово учил, я неистово, не щадя своего самолюбия пыталась понять его.

Он ко всем относился индивидуально. На меня постоянно орал. И это было мне в тот момент нашего бытия действительно нужно. Все обострялось, я начинала воспринимать происходящее другими рецепторами. А скажем, на Алену не орал никогда!

…Я ставила «Гедду Габлер». Он пришел на прогон и сказал: 4-й акт плохо разобран по линии Гедды. И до пяти утра выправлял линию. Это был восторг! Он дрессировал нас, Лену Лямину и меня, неумолимо: репетируем! Репетируем, несмотря ни на что! А когда работала над спектаклем «Фантомные боли», он пришел и стал увлеченно предлагать варианты, предложил встретиться еще, чтобы доделать работу. Всю ночь я промучилась, а к вечеру следующего дня позвонила, жутко волнуясь, попросила его не приходить, пока я сама, своим медленным ходом не построю все, чего там недостает. Хвала мудрости Камы Мироновича! Он все понял.

Ему свойственны все человеческие и нечеловеческие качества; от грубости он может перейти к беспредельной нежности. Я чувствую его присутствие горячо и постоянно. Каждый раз в решении сложной художественной задачи задаю себе вопрос: как бы это сделал Гинкас? Он научил нас честно относиться к себе, терзать себя, мучить, пытать и любить артистов!

Антон Коваленко: «От Иова до Треплева»

Нашу мастерскую называли «Декамерон» — и потому что Кама Мироныч, и потому что мы были таким целостным женско-мужским клубком. Он учил нас режиссуре конфликтно, ярко, цельно, работал с нами как со взрослыми людьми.

…На первом курсе делали этюды на предметы, Алена Анохина была ведро, я должен был воду выливать из черпачка, когда ведро бьется о стены колодца. И я никак не мог сделать это вовремя. Нервничал так, что во мне все дрожало. На четвертый раз бросил этот черпак и со слезами на глазах убежал. И Кама Мироныч вслед загремел: и уходи, и не возвращайся!

Это потом повторялось много раз.

На показе Мольера я стал с ним спорить по поводу Дон Жуана. Он сказал: это театр 20-летней давности. Я опять вышел, обошел весь район и вернулся через час. Тихо вошел, никто на меня не обратил внимания, была возможность вырезать этот кадр и продолжить. Терпение мастера казалось безграничным. В сущности, это был беспощадный тренинг по выходу за собственные границы. В итоге пресловутый метод действенного анализа и для нас стал способом жизни, способом пути.

Он ведь тоже Треплев. Кто-то только мнит себя Треплевым, но уже давно похоронен под собственным ремеслом. А он все еще ищет и проверяет в себе треплевское начало. И может быть, к нему, как ни к кому другому, подходит ахматовское: «Один идет прямым путем, другой идет по кругу и ждет возврата в отчий дом, ждет прежнюю подругу, а я иду — со мной беда, не прямо и не косо, а в никуда и в никогда, как поезда с откоса».

То, что с ним в жизни происходит, имеет отношение к Ветхому Завету, все корни оттуда. Вопль, вопрос, претензия к реальности, как у Иова. И влюбленность в жизнь, и прямой диалог с высшим началом, и отчаяние перед непостижимостью. И поединок.

P.S. Максим Кальсин работает в Москве, Самаре, Омске, Петербурге, Сеуле, Норильске, Хабаровске, Магнитогорске; Рузанна Мовсесян репетирует спектакль по рассказам Зощенко на сцене РАМТа; Ирина Керученко репетирует «Солнечный удар» по рассказу Бунина в «Мастерской Петра Фоменко»; Антон Коваленко заканчивает работу над гоголевской «Шинелью» для Новой сцены МХТ.