Наталия Каминская «Рассерженная дважды»

Культура 30.10.2003

Что он Гекубе? Что ему Гекуба?

У этого спектакля Генриетты Яновской есть славная предыстория. На рубеже 60 — 70-х годов молодая ученица Г.Товстоногова поставила пьесу Шейлы Дилени в одном из ленинградских театров, и спектакль стал событием на многие годы вперед. Очевидцы помнят все до мельчайших подробностей. И шоковое звучание пьесы (Ш.Дилени творила в русле мировоззрения «рассерженных молодых людей», столь близкого по времени тогдашнему советскому зрителю). И острая, нервная, предельно искренняя режиссерская манера молодой Яновской. И тот самый рискованный парный полет на канате — метафора первой и единственной для героини ночи любви.

Полет на канате есть и в нынешнем спектакле. Есть и другие (по утверждениям все тех же очевидцев) контуры прежнего режиссерского рисунка. Но интересно, что они вкупе с проблематикой и стилистикой пьесы Ш.Дилени значат для нынешних молодых людей? Ничего специально не спрашивая у режиссера ни до, ни после премьеры, смею утверждать: Г.Яновская на этот раз сознательно адресовала свой спектакль молодежи. Ни в «Гуд бай, Америка», ни в «Грозе», ни в «Иванове и других», ни в «Свидетеле обвинения» она не ставила перед собой никаких иных задач, кроме чисто эстетических. На этот раз, пожалуй, впервые за многие годы, добавился адресный момент. Поколению Сары Кейн, Ивана Вырыпаева и Василия Сигарева, однако, она адресует Шейлу Дилени. И хотя мать героини пьесы, Джо, отличается легким поведением; хотя сама героиня, живя на каком-то гнусном чердаке, всеми брошенная, ждет ребенка после случайно проведенной ночи с матросом; хотя эту героиню распирают юношеские комплексы одиночества и негативизма… короче, хотя пьеса остро конфликтна и по-своему колюча — она звучит ныне чуть ли не классическим образцом чистоты и наива.

На сцене МТЮЗа, в блистательных, как обычно, декорациях С.Бархина, изображающих тот самый чердак, некое трущобное поднебесье, льются, вместо потоков ненормативной лексики, прозрачные слезы ребенка.

Своевременно ли это? Вопрос, конечно, дурацкий. Можно заметить, что в 2003 году проблема — родить ли без мужа и без маминого согласия? — уже вовсе не проблема. Но с тем же успехом можно утверждать, что одиночество, обманутая любовь и не по возрасту свалившаяся ответственность за собственного ребенка были, есть и всегда будут реальной жизненной проблемой. И то и другое замечание имеют свои резоны. Как и музыка «Битлз», перекочевавшая из давней ленинградской редакции пьесы в нынешнюю, московскую, тоже имеет свое законное место. Более того, это сладостное «Sleep, my baby, do not cry…» словно переживает ныне второе рождение, ибо супервостребована молодым поколением.

Хорошая, однако, пьеса «Вкус меда»! Не в упрек авторам «Кислорода» или «Черного молока», у которых есть свои бесспорные достоинства, это сказано. А просто оттого, что столь тонко и последовательно прописанные гаммы душевных движений, столь отчаянно и бескомпромиссно провозглашенные жизненные дилеммы дорогого стоят. Не у автора этих строк, имеющего за плечами известный жизненный и театральный опыт, надо спрашивать: внятны ли эти дилеммы? А у зрительного зала. Такого плотного скопления тинейджеров давно не наблюдалось в партере Московского ТЮЗа. Сперва даже оторопь взяла: неужто культпоход? Но следом реакция зала, в которой были дозы и гогота, и шуршания, и (гораздо более продолжительные) звенящей тишины, и темпераментных аплодисментов, убедила: пьеса «работает» по полной программе.

Ловлю себя на мысли, что никогда прежде не доводилось, имея предметом спектакль Генриетты Яновской, столько внимания уделять темам побочным, а не собственно художественной ткани сценического произведения. Однако сам режиссерский выбор пьесы, да к тому же тень авторского ремейка, вызвали к жизни весь этот, быть может и не столь обязательный, «джаз». Мне лично понятен этот ход: чисто поколенчески Яновская логично не берет в соавторы высказывания драматургию типа «Кислорода». Однако высказаться надо. И рождается спектакль жесткий, нервный, по-своему трагичный. Но вместе с тем он «старомодно» строен, досказан даже в мелочах, насыщен метафорами, в которых вполне узнается почерк режиссера. И маета нелепых человеческих движений, и небытовая резкость интонаций, и игра пространства, когда физическая дистанция между героями читается как ощущение их одиночества или, напротив, душевной близости, — все это приметы знакомого театра Г.Яновской. Мать — Е.Александрушкина и дочь — Н.Мотева в этом спектакле забавно отыгрывают тему порочной наследственности. И та и другая любят «представлять», очень плохо умеют слушать ближнего, зато хорошо научились скрывать истинное состояние души. Дочь, однако, по-юношески резка (Н.Мотева временами просто срывается на откровенную истерику), а мать уже по-взрослому развязна. Что еще, помимо фрейдистских материй, роднит маму с дочкой, так это стойкое неверие в мужчину. Представители сильного пола будто ловят отсвет этого неверия и каждый по-своему его отыгрывают. Только мамашин муж — А.Тараньжин ерничает и комикует, а дочкин дружок Джеф — Н.Иванов зажат и иронично послушен.

Каким бы жестким и взнервленным ни был рисунок этого спектакля, в нем бездна мучительной любви и, как это ни парадоксально, море лиризма. Вот для чего и понадобилось сочинение Шейлы Дилени, «рассердившейся» много лет назад.