Наталья Казьмина «Преждевременный человек»

Планета красота 01.06.2010

Разговоры и мысли по случаю одного юбилея

Я никогда не была феминисткой. И словосочетание «гендерные проблемы» всегда вызывает у меня иронию. Я давно и легко согласилась с тем, что стирать и мыть посуду в этой жизни должны женщины, а делать предложение – мужчины, и не считаю это «дискриминацией». Мне доставляет удовольствие жить на кухне, жарить котлеты, заправлять лобио, как и моей героине. Но в последнее время, когда я думаю о Генриетте Яновской, женщине известной, успешной, народной артистке России, художественном руководителе МТЮЗа, все чаще приходит в голову мысль, что женщинам в мужской профессии (режиссуре) так или иначе недодано.

Их было и есть мало. У каждой – имя. Но все признаны как-то… так. Даже невольно в тексты о режиссерах-женщинах прокрадываются оговорки. А когда пишут о Яновской, непременно присовокупляют к разговору Гинкаса, мужа и режиссера, будто они, и вправду, Сакко и Ванцетти, как сами пошутили в одном интервью.

Генриетта Яновская. Дело не в том, что это профессия не женская! А в том, что она трудная. Требует колоссальной внутренней силы: терпения, склонности к дипломатии, лидерских задатков… все время чего-то требует! А уж работа главным режиссером съедает все время, фантазию, душу. Если бы я не пришла в МТЮЗ, я была бы, точно, здоровее, моложе, богаче, свободнее. Но, когда я вижу, как работают мои актеры на площадке, я ни о чем не жалею. Жалко, когда понимаешь, что кладешь на театр жизнь, а всё равно всё ненадолго… Профессию режиссера все время сравнивают с родами. Ничего себе тогда она мужская! Парадокс.

— Так можно говорить о женской и мужской режиссуре?

Кама Гинкас. На самом деле, это правильно так говорить. Режиссура выражает индивидуальность. Если ты женщина, то женскую, если мужчина, то мужскую. Это не значит, что женская режиссура хуже или лучше мужской. Это не плюс и не минус. Она просто другая. И выражает другое. Мужская режиссура — это режиссура целого, в ней есть ощущение цельности вещи, в которой, в зависимости от таланта, есть большее или меньшее количество деталей и подробностей, лучше или хуже разработаны характеры, больше воздуха или меньше. В женской режиссуре интересны частности: удовольствие от созерцания конкретной сцены, конкретного проявления персонажа, так, а не иначе выстроенных отношений. Как это превращается в целое – следующий вопрос. Речь просто об ином предпочтении. Для критика, наверное, интереснее мужская режиссура. Она концептуальная, о ней легче писать. А женская – это рукоделие, и смысл там глубочайший, и интеллектуализм, но это не выпирает из спектакля. Принято считать, что мыслил А. Эфрос очень рационально и цельно, но, когда ты смотрел его спектакли, это казалось женской режиссурой. Потому что там было много сиюминутных подробностей, много воздуха, а куда это ведет и какое все это имеет значение, для меня было делом второстепенным. В отличие, скажем, от мужской режиссуры Товстоногова или Любимова.

— Значит, мужская режиссура — архитектура, а женская – акварель?

– Я бы все-таки сказал – рукоделие.

— Звучит как-то обидно.

– Ну почему? Персидские миниатюры – это же прекрасно? Но это рукоделие. А японские акварели? Скажем, в этом смысле Боровский и Кочергин – мужские художники, а Сергей Бархин и Март Китаев – женские… Конечно, мужской взгляд на вещи более грубый, материальный…

То, что Яновская – ученица Товстоногова, она признает с гордостью и с годами все чаще вспоминает учителя. Кстати, он первым, может быть, и не вникая в суть им сказанного, сформулировал ее судьбу и ее преждевременность. Когда-то, в конце 1960-х, встретив на улице ученицу, жившую по соседству с БДТ, в Апраксином переулке, он спросил ее, как дела. Она рассказала, что ставит в питерском МДТ (задолго до Л. Додина, когда в миру его иначе, как Малым Дрянь-театром, не называли) и собирается превратить пьесу Б. Ясенского «Бал воров» в «комедию-балет». «Зачем? – удивился Г.А. – Они там и ходить-то по сцене не умеют, не то что танцевать… Вот по трупам таких идиотов другие потом идут в рай».

Парадокс режиссуры и в этом: грубое и материальное запоминается быстрее, бросается в глаза сразу. Рукоделие еще надо рассматривать, считать петли.

Первый же ее спектакль в Ленинграде, «Варшавская мелодия», прошел сотни раз и выдержал конкуренцию с одноименным спектаклем Игоря Владимирова, где играла Алиса Фрейндлих. Первая публикация об этом дебюте называлась «Триумф». Впервые в СССР в ее спектакле «Вкус меда» публично звучала музыка «Beatles». Музыку помогали доставать питерские рокеры, записывали тайно, а когда спектакль вышел, отбили телеграмму Джону Леннону об этом событии и послали ему… билеты на спектакль.

Не будь ее комнатного театра «Синий мост», где перебывали все левые (а значит, живые) питерские театралы-профессионалы и где шли ее знаменитые «Красная шапочка» и А. Володин с говорящим названием «Надо следить за своим лицом», не было бы, возможно, и Белой комнаты Гинкаса в МТЮЗе. Много чего бы не было…

Она выдумывала стремительно, легко, безответственно, но убежденно, что так и надо. Никогда не выстраивала карьеру (не женское это дело). Никогда не ставила, чего не хотела. Думала о своем удовольствии. Когда все еще писали инсценировки, она относилась к прозе как к тексту и могла кроить «своего» автора из нескольких произведений. Играла ремарки, обыгрывала накладки, выводила на сцену внесценических или не говорящих ни слова персонажей, в «квадрате» канонического текста побуждала актеров к импровизации, находя массу дополнительных смыслов, не брезговала «чернухой», когда и слов-то таких не было. Тогда за это можно было по шее схлопотать, а не «Золотую маску» получить…

Пока современники «делят» рано ушедшего Виктора Гвоздицкого, спорят, кто лучше понимал артиста, Фокин или Шейко, Гинкас или Левитин, надо бы, справедливости ради, вспомнить «Стеклянный зверинец» Яновской, стоящий в его судьбе отдельно, но крайне важный. Поставленный так, словно она знала его всю жизнь и давно все в нем поняла. Только это все было не грубо и не материально, а по-женски, с тем пониманием психологических тонкостей, «высокой материи», которую режиссеры-мужчины увидеть и оценить наверняка способны, но воссоздать – вряд ли.

У Яновской (и первой) многое уже было. И давно, повторим мы для тех, у кого короткая память. Многое из того, что находила она – в спектаклях, текстах, артистах, могла сделать только женщина. Но, как женщина, у которой много других забот и удовольствий, она шла дальше. Не настаивая на первородстве (родить – просто ее обязанность и естество) и не эксплуатируя в хвост и в гриву уже найденное.

Один из главных аргументов мужчин в борьбе с феминистками: среди великих ученых, писателей, музыкантов… — нет великих женских имен. Склодовскую-Кюри они нам дарят, не забывая, правда, о муже, а дальше у них – тишина. Но можно ведь взглянуть на вещи иначе? Женщины делали свои открытия, когда мужчины о них еще не подозревали, преждевременно, но уже чувствуя гул земли. Указывали направление, а потом отходили в сторону, потому что думают иначе и волнуются о другом.

Только женщина могла настаивать на том, что счастливый финал в пьесе «Сотворившая чудо», на самом деле, трагический. Слепо-глухо-немая ее героиня, научаясь познавать мир, не могла не осознать и своей ущербности, и положенного ей предела познания.

Только женщина могла разглядеть в советской гайдаровской повести «Судьба барабанщика» не историю про шпионов и пионерскую бдительность, а драму мальчика-сироты.

Только женщина могла догадаться, вопреки советам мудрых мужчин, поставить в детском театре «Собачье сердце». И не закрыть тему, а открыть публике неизвестного М. Булгакова. Только женщина могла почувствовать (и опять раньше времени), что весь институт детского театра, репертуар детского театра, публику детского театра и, главное, отношение к ней надо менять. Надо превращать детские театры в театры семейные.

Только женщина могла рискнуть и открыть двери своего театра-дома для Межрегиональной депутатской группы, для Ельцина, для Сахарова… Тогда, когда еще было непонятно, как дело обернется. И только женщина может так трезво и печально оценивать перерождение демократической идеи, которое происходит сейчас.

Когда вокруг шли еще вполне психологические спектакли Чехова, она заставила своего Иванова ходить по сцене колесом. Когда школьники еще конспектировали статью Добролюбова о «темном царстве» Островского, она уже сместила акценты в его «Грозе», размыла, поменяла конфликт и каждому из героев дала свое оправдание.

Только женщина могла поставить «Трамвай Желание», как это сделала Яновская. Только женщина, читая безоблачную сказку о Питере Пэне, могла вычитать в ней печальную, но, по ее мнению, главную фразу: «Чтобы летать, надо быть бессердечным»…

Однажды в МТЮЗе мужская и женская режиссура сыграли на одном поле в одну игру. Был такой «случай с Ефремовым» у Яновской, замечательный в своем роде. Кто знает участников игры, тот поймет. Хотя дело тут, конечно, не в «инь» и «ян», а в том, что сошлись два человека определенных убеждений.

Гета. Как он мне нравился! Какое количество людей, женщин крутилось вокруг него, сколько событий вокруг завихрялось… У него была все-таки мощная жизнь.

У меня случился с ним один эпизод, который не мог бы произойти ни с кем другим. Кама сделал спектакль «Записки из подполья». Играли Витя Гвоздицкий, наш Валера Доронин и Ира Юревич, которую мы пригласили из МХАТа. Официальное письмо туда написали, обязались назначать спектакль только по понедельникам, когда во МХАТе выходной. И вдруг у нас в понедельник – премьерный спектакль, а у них – сдача «Мольера». Они тоже играют, «для пап и мам», и Ира – в роли Аманды. У меня – волосы дыбом. Мы играем то ли третий, то ли четвертый раз, продан полный зал. И я сажусь думать. Подробно выспрашиваю Иру, когда и сколько она занята в «Мольере». Оказывается, только в первом и третьем акте, а у нас – первую половину второго акта. Узнаю, сколько идет акт у них и сколько у нас, что-то подсчитываю… и потом в «Мольере» у нее – сложный костюм и парик, а у нас она… абсолютно голая.

В общем, еду к Ефремову и объясняю ему ситуацию. Он смотрит на меня, и я читаю у него в глазах свой ужас. Не то, что вот, мол, у меня театр, и актриса моя, а ты, как хочешь, выкручивайся. Нет, я вижу, что он прекрасно понимает мое состояние и разделяет этот мой ужас. Дальше я ему говорю, что все подсчитала: «Если вы начнете спектакль ровно в 19.00, а я начну в 19.12, тогда у нас все получится. Ира сыграет у вас, ее будет ждать наша машина (ехать близко, только по Тверской), уже в машине она раздевается и идет к нам на сцену, после чего та же машина везет ее во МХАТ, в машине она одевается, приезжает к вам, ее уже ждут гримеры, и она точно выходит у вас в третьем акте». Выпаливаю я это на одном дыхании… И он сказал: «Давай!». И сам проследил, чтобы спектакль начали вовремя.

С каким бы другим режиссером я могла затеять такой разговор? И к кому бы другому я пошла с таким предложением? Другой бы сказал «нет» или стал возмущаться: «Как это можно! В середине «Мольера» играть Достоевского?!». Я бы и сама, может быть, выступила на эту тему. Но Ефремову было не все равно, что чужой театр в этот день пострадает. Вот это – Ефремов, только одно из проявлений его характера, нигде не записанное, никем не учтенное. Это не героизм, но это очень по-ефремовски. Ему было интересно. Всё интересно.

Есть те, кто ее не любит, я знаю. За то, что не любезная, не светская, порой не скрывает усталости, не умеет «дружить», часто отшивает желающих поговорить по душам, но под диктофон. А что говорить? Поставленный спектакль говорит сам за себя, а жаловаться на жизнь, рассказывать о проблемах театра… Гордыня не позволяет. Но это тоже по-женски, и это мне понятно.

На самом деле, не любят ее не за это. За определенность, за последовательность, за убеждения, если хотите. В ней бурлит общественный темперамент, а это как-то сейчас немодно, пугает. В это, что называется, не верят. Хотя верят и как-то даже радостно верят, явным врунам и очевидным театральным спекулянтам. А Яновская может сделать то, что уже делать не принято, — не скрывает своего мнения, иногда даже жаждет его высказать и высказывает яростно. Готова идти в бой, если есть за что: в защиту Ходорковского, против неумной театральной реформы… да неужели нет поводов? В этом смысле ее режиссура–- как раз мужская, ефремовская.

Однажды я застала ее в театре в расстроенных чувствах. Это было как раз перед выборами президента, когда руководители творческих союзов опубликовали открытое письмо В. Путину с предложением остаться на третий срок. Сначала она рассказала мне о контр-письме Юрского, Чудаковой и др., потом о том, что тоже под ним подписалась, а потом (страшно печально) о том, что никто из актеров ее театра, кроме И. Ясуловича, не изъявил того же желания. Мои аргументы, что актеры ее молодые и просто не знают, что так можно, или нужно, или бывает, ее не успокоили…

Мне страшно жаль, что она не преподает. Я уверена, что у нее бы это получилось. Значит, англичане в Королевском Шекспировском театре достойны слушать ее мастер-классы по Чехову, а нам не надо? Много видя сегодня спектаклей в театральных училищах, я часто думаю о том, что в наших «бурсах» очень не хватает женской режиссуры.

– Кама, вас что-нибудь когда-нибудь раздражало в Гете?

Гинкас. (Смеется.) Всё. В первую очередь, ее самоуверенность. И самое ужасное, что она, действительно, часто оказывалась права. Даже когда несла, как мне казалось, самоуверенную чушь. Окончательный результат, как правило, убеждал: она опять права. Как это может не раздражать? Естественно, раздражает. У неё – интуиция и воля. И она талантлива в самых разных областях. Даже книги в университетской книжной лавке после окончания средней школы продавала талантливо. Даже электромонтером на Карельском перешейке была выдающимся. Я умею только ставить спектакли. А она… черт знает что… даже утюг может починить! К тому же она всегда ломает мои представления о возможном.