Взгляд Камы Гинкаса на женщин – при всем понимании и нежности – далек от идеализации. Про его героинь легко сказать – «сильная натура», но невозможно – «хорошая женщина». Будь то несчастная ведьма Катерина Ивановна Мармеладова из ««К.И», или Играем преступление» или Настасья Филипповна Барашкова из поставленной режиссером оперы Владимира Кобекина «Н.Ф.Б.» по «Идиоту». Мать-детоубийца Медея или юная дерзкая красотка Гедда Габлер, готовая мстить всему миру за то, что ей противен муж. Наконец, последняя в ряду – купеческая жена Катерина Львовна Измайлова, уездная леди Макбет, ставшая героиней премьеры МТЮЗа по повести Николая Лескова.

«Леди Макбет нашего уезда» (так называлась повесть в журнальном варианте и так называется спектакль МТЮЗа), наверное, по безнадежной мрачности взгляда на бездны человеческой души можно сопоставить разве что с «Властью тьмы» Толстого. Там и там писатели заглядывали в те темные углы национального характера, про которые и думать-то страшно, и представлять-то невыносимо. Не пощадили главную, заветную мысль русского человека о светлой, невиноватой, неоцененной женской душе, чья красота спасет мир. А тут эта любящая душа травит свекра, заставшего ее с полюбовником, грибочками с крысиным ядом. Потом с размаху бьет в мужнин висок литым подсвечником. И что самое нестерпимое и непредставимое – кладет пуховую подушку на лицо ребеночку и душит его ловко и быстро, чтобы не делиться мужниным капиталом-наследством. Русская любящая женская душа – главный предмет национальной гордости и… душит ребенка подушкой. Не приемлет такого душа! Недаром Дмитрий Шостакович убийство ребенка из своей оперы выкинул, да и Андрей Гончаров в своей постановке «Леди Макбет Мценского уезда» убийцей сделал Бориса. А Катерина – Наталья Гундарева удержать его пыталась.

Кама Гинкас убийцу ради любви оправдывать не пытается, смягчающих обстоятельств не придумывает. Идет вслед тексту, кружевному, бликующему, где каждое слово – оборотень. Где в ткани характеров сентиментальность и зверство, удаль и жадность сплетены-скручены в такую тугую веревку, что одно без другого и не существует.

В деревянном огороженном пространстве, выстроенном Сергеем Бархиным, висят оклады икон, теплятся лампады, сгрудились хомуты и ухваты, поблескивает серебром самовар. Скрипят боковые двери, откуда появляются работники и хозяева – отец и сын Измайловы, оба крепкие, плечистые, степенные. Чай пьют долго, церемонно, из блюдечек. Разливает чай невестка Катерина, юная, легконогая, светловолосая непоседа.

Первое впечатление – какое прелестное грациозное создание, как естественно ей подпрыгнуть, побежать, вскрикнуть, чтобы разбудить эхо уснувшего дома. Но какая неожиданная сила и злоба вдруг прозвучат в ее голосе: «Скучно!» И на мгновение в этом эльфе вдруг угадывается то, что Лев Аннинский называл «тектоникой магмы, сжатой и сжигающей самое себя», которая дремлет до поры, пока не проснется разбуженная внезапной любовью.

Катерина Львовна – Елизавета Боярская влюбляется сразу и наотмашь в ласкового красавца Сергея – Игоря Балалаева, так легко подхватившего ее на руки.

Человек – существо пористое, легко впитывающее все вокруг. Кама Гинкас расположил дом Измайловых где-то на пути разбойничьего тракта, того самого, про который писал Есенин: «И идут по той дороге люди, люди в кандалах. Все они убийцы или воры, как судил им рок». Спектакль начинается маршем арестантов и им заканчивается. Все обитатели дома Измайловых, все их работники легко представимы на этом пути в арестантской робе. От любой ссоры до смертоубийства тут только шаг.

Вот войдет в раж разозлившийся свекор Борис Тимофеевич – Валерий Баринов и запорет дерзкого слугу насмерть. Или повздорят дворовые – и порежут друг друга (недаром у одного работничка уже руки нет – несчастный случай или лихой человек? – поди узнай). Тут либо ты убьешь, либо – тебя. И Катерина Львовна хорошо усваивает урок.

После убийства свекра ее не тревожат никакие угрызения совести. Разве что во сне приходит морок – душный огромный кот со своим «курны-мурны». Оборачивается Борисом Тимофеевичем (Валерий Баринов в этих ночных сценах изумительно пластичен, вкрадчив и по-кошачьи невесом), укоризненно качающим головой на невестку-убийцу. Но укоризненные взгляды, покачивания головой тут не помогают. Можно удержаться на одном уровне добра, но еще никому не удавалось удержаться на одном уровне злодейства. Трясина с неизбежностью засасывает. И вот, глядя на умирающего хрипящего мужа, умоляющего позвать попа, Катерина Львовна равнодушно огрызнется: «Хорош и так…»

Белокурый мальчишечка лежит на кровати с Евангелием, суетящиеся работники прибивают бортики, и кровать все больше напоминает гробик. А Катерина Львовна с застывшим лицом слушает слова Сергея о том, как жалко делиться деньгами с этим неожиданным мальчиком-наследником. «Пойдем, пока все на всенощной», – бросит она Сергею и решительно направится к кровати племянника. Мы услышим жалобное детское: «Тетенька, мне страшно». А потом все будет кончено…

Финальную часть Гинкас строит пунктиром, опуская колоритную фигуру Фионы, пышной ленивой красавицы, которая предпочитает говорить «да», потому что в «нет» три буквы. Не задерживаясь на образе кокетливой прихотливой Сонетки, за которой начал ухаживать Сергей. Нет парохода и ледяной воды, навсегда успокоившей горящую душу Катерины Львовны. Последняя драка и последнее убийство «за любовника» происходит среди равнодушной толпы арестантов, снисходительно смотрящих на бабьи разборки. Красная юшка из носа, разбитые губы Катерины Львовны, а потом и навалившаяся темнота…

Марширует колона, поднимаются ввысь ватники, точно все эти арестанты внезапно вырастают и заполняют собой горизонт.

После этой бездны подростковыми играми кажутся модные дразнилки-страшилки из монументального мхатовского капустника по «Братьям Карамазовым», объявленного главным разоблачением гнили нашей жизни. Все совокупления девушек с трупами, все развратные бабоньки – директора банков, все черти, поющие шансон и любящие жизнь, все воняющие старцы и смердящие Елизаветы… Все эти изгибы подростковой фантазии кажутся мелкими и надуманными – «дешевка это, милый Амфросий!» Особенно рядом с этой, из нашей жизни взятой, из ее сердцевины, цельной женской натурой. Такой истово любящей, такой жертвенной… И ради любви своей так буднично-деловито склонившейся с подушкой над перепуганным насмерть ребенком.