Ольга Федянина «Узы противоречий»

Коммерсантъ
15.10.2019

«Кошку на раскаленной крыше» Теннесси Уильямса Кама Гинкас поставил, как будто бы следуя какому-то неровному, избирательному интересу: не к пьесе в целом и даже не к пьесе как к целому, а к отдельным ее мотивам и коллизиям. Ракурс этого интереса определен в режиссерском эпиграфе к спектаклю: «Папе моему, бешеному и нежному М. Гинкасу, посвящается». Посвящение формулирует взгляд очень личный и, как выясняется позже, в своем роде очень романтичный, что для режиссера Гинкаса скорее неожиданно, считает Ольга Федянина.

Папа, Большой Па (Валерий Баринов), в спектакле Камы Гинкаса появляется в конце первого действия и практически исчезает в середине второго. Все, что предшествует его появлению,— преамбула, долгий заход, в котором исходные мотивы пьесы довольно радикально пересмотрены.

У героев Теннесси Уильямса всегда есть какой-то внутренний изъян, постыдный и от этого непроизносимый — но постепенно их изничтожающий. Непроизносимость переживаний или событий составляет важную часть его драматических конструкций: умолчание длинными и извилистыми путями ведет к катастрофе. Неудивительно, что эта великая драматургия, созданная в эпоху послевоенного ханжества XX века, в веке XXI начала резко и радикально стареть: в наши дни сложно найти что-то принципиально «невыговариваемое». Личный крах героя пьесы «Кошка на раскаленной крыше» Брика Поллитта провоцирует даже не его предполагаемая гомосексуальность, а смутное ощущение ее возможности: одна эта возможность вынуждает его отказаться либо от себя, либо от окружающего мира — от мира проще. Жена Брика, Мэг, та самая заглавная «кошка на раскаленной крыше», живет в постоянном ощущении угрозы из-за того, что фиктивность, изломанность, неестественность этого брака, существующего, очевидно, как уступка каким-то приличиям и конвенциям, может стать достоянием гласности — и уничтожить не только остатки ее самолюбия, но и ее шансы на наследство Большого Па. И вся недружная семья дружно скрывает от Большого Па его смертельный диагноз. Когда конструкция из лжи и умолчаний в результате взлетит на воздух, под ее обломками сгинут и надежды, и страхи.

Сегодня сама эта конструкция выглядит заведомо архаично — и надо отдать должное режиссеру, он с самого начала ею в общем-то пренебрегает, хотя, рискну предположить, меньше всего Гинкаса интересует актуализация сюжета в сегодняшней повседневности. В его спектакле природа «договора», связывающего Брика и Мэг, так и останется неясна: никакой причины поддерживать видимость приличий и семейный статус-кво у этого Брика нет и в помине — как в общем-то нет никакого скрытого страха, есть одно только нежелание встречаться с жизнью как таковой. Брик в этом спектакле — повзрослевший брат-близнец сэлинджеровского «ловца во ржи» Холдена Колфилда. Уход на дистанцию от всего, что его окружает, молодой актер Андрей Максимов играет очень выразительно и очень тактично одновременно — не претендуя на первый план и оставаясь при этом центром внимания. Красавица Мэг (София Сливина) бесцельно переодевается из одного соблазнительного наряда в другой — шансов привлечь внимание мужа у нее изначально нет, он в глухом «отказе», видном невооруженным глазом. Но нет у Мэг и причин особенно волноваться из-за наследства — конкурирующего брата Гупера (Дмитрий Супонин) и его жену Мэй (Алена Стебунова) никто (включая режиссера) не воспринимает всерьез. Оба настолько карикатурны, что могут даже показаться плодом воображения Мэг или Брика.

Там, где у Теннесси Уильямса страхи, травмы, самолюбия, желания сплетаются в паутину-капкан, у Гинкаса — отдельные фигуры и сюжеты, существующие бок о бок, но каждый в своем пространстве. В одно целое история соединяется лишь в той точке, где встречаются Брик и Большой Па. И это скорее не драматургический узел, а огромный парный портрет — ради которого и вокруг которого существует весь спектакль. Портрет, объясняющий эпиграф и объясненный эпиграфом. Портрет детальный — безжалостный и сентиментальный в одно и то же время. Портрет, на котором, как это бывает на семейных фотографиях, проступает драма близости и несходства. Большой Па, так долго и подробно пересказывающий в этом диалоге свою тяжелую жизнь, которую он выиграл, но которая превратила его в жесткого, «несъедобного» человека, владельца «лучших 28 000 акров земли»,— говорит все это для того, чтобы поддержать сына, заставить его проснуться, заставить проснуться жизнь в нем. Но одновременно с этим ему нравится то, что сын не позволит себя уговорить, не согласится на уступки, останется таким, какой он есть, не наследник и не хозяин. Большой Па Валерия Баринова, которому психологический крах сына не близок и не понятен, способен тем не менее оценить внутреннюю непреклонность этого «бесхребетного» отказа от всего — и узнать в ней, пусть и искаженное, но сходство со своей собственной жесткостью. А Брик, который как будто бы все время пытается оборвать разговор, на самом деле предъявляет отцу один вызов за другим, ради того, чтобы вновь и вновь слышать в его упреках и сарказме то единственное, что имеет значение: есть близость, родство, которые невозможно уничтожить. Выдавая отцу в конце концов смертельный диагноз — у Большого Па не колит, а рак и жить ему осталось копейки,— Брик одновременно пытается и доконать его, и спасти от неведения, которое хуже безнадежности.

Смысл их разговора не в словах, а в том, что ближайшее родство естественно соединяется с абсолютной чуждостью,— но сквозь любую чуждость все равно прорастает понимание, хоть бормотанием, хоть слезами, хоть молчанием. Этот апофеоз неотменяемой органической связи — очень романтичный, даже сентиментальный итог, совсем непривычный для спектаклей Камы Гинкаса. Но, вероятно, истории с настоящими семейными «корнями» не бывают несентиментальными.