Ольга Фукс «Пепел и алмаз»

Культ личностей 01.07.2010

От отца Генриетта Яновская унаследовала горячий нрав и алмазное упрямство, которое не мог сломить даже он. От матери – мудрость и колоссальное терпение. Роза Яковлевна терпела, когда дочь тайком глотала книжки, вместо того, чтобы делать уроки или помогать по хозяйству («У нее должна быть другая жизнь»). Терпела, когда дочь (сама давно уже ставшая матерью), собирала посылки для сидевших друзей и, сама «не благонадежная» по всем статьям, активно предваряла в жизнь совет адвоката шуметь как можно громче на разных «голосах» про тех, кого посадили. Терпела и растила внука, когда дочь с зятем, не угодные в Ленинграде, отправились возделывать свой театр в Красноярск.
От кого Генриетта Наумовна унаследовала театральный ген, так просто и не скажешь. Должно быть, от самого города на Неве, призрачного и одновременно болезненно реального; города, чье лицо во многом определяла ленинградская интеллигенция – нищая, гордая, наивная и понимающая про достоинство не меньше, чем герои романтических трагедий. Города, где театральный кружок вела актриса БДТ Мария Соколова. Где юноши «кадрили» девушек знанием поэтов и импрессионистов, безошибочно находя «своих» по коду восторга перед настоящей культурой. Где в соседней школе учился Сережа Довлатов. А приятель после шапочного знакомства мог запросто пригласить к другому приятелю – Иосифу Бродскому (и нескольких прочитанных накануне стихотворений было достаточно, чтобы сразу понять – «гений!». И отмахиваться от тех, кто говорил: «Вечно ты, Гета, с перебором»).
К театральной судьбе Генриетта Яновская подготовилась очень тщательно. Закончила радиотехникум, уехала в Ижевск на сверхсекретное предприятие за самостоятельностью и вернулась с первой записью в трудовой книжке «Уволена за прогулы». Устроилась на работу в карельский поселок Ровное, где однажды за несколько дней телефонизировала целый комбинат. Научилась добиваться порядка от пьющих монтеров, которым на досуге… читала стихи и ставила с ними скетчи. Отработала на другом «почтовом ящике», где самым ответственным заданием было выбивание столов для лаборатории. И сбежала в книжный магазин, где можно было читать взахлеб и новинки, и «неликвид», который, впрочем, был довольно быстро распродан продавщицей Яновской. Даже на Товстоногова такая предыстория произвела впечатление, не говоря уже об экспликации «Уриэля Акосты» (что такое экспликация, она узнала за несколько дней до поступления).
Судьба практически никогда не стелила ей соломку в виде благополучного театра, искрящегося творческой энергией, — ее театр создавался вопреки всему: злому гению места, растренированности актеров, воле начальства. Потери на этом пути неизбежны, но Яновская не отличала поражений от побед. Ведь часто поражения в виде загубленных спектаклей равнялись человеческим победам.
Режиссерский дебют Генриетты Яновской состоялся в «Малом Дрянь театре», как тогда называли прозябающий МДТ (и уж точно – не театр Европы). Ученице Товстоногова дозволено было поставить «Варшавскую мелодию» с двумя дебютантами (к слову, по соседству Гелену играла-блистала Алиса Фрейндлих). Пока шли репетиции, злосчастный театр обзавелся главным режиссером – Мималтом Солцаевым. Узнав об этом, Товстоногов настоятельно рекомендовал не пускать его на репетиции, дотянуть до худсовета. Театр уехал на гастроли в Донецк, где репетиции продолжились, и дело шло к сдаче. Директор и главреж все-таки пришли на прогон, и по театру поползли слухи, что спектакль закроют. Чтобы подбодрить жену-режиссера, в Донецк примчался «муж режиссера», как окрестил его кто-то в фойе, Кама Гинкас.
На показ неожиданно набилось много народу – вся труппа, которой некуда было деться, местные журналисты. И ситуация вышла из-под контроля. Актеры признавались, что «Мелодия» переворачивает душу, журналисты возмущались, почему ее не включили в афишу гастролей. А когда товарищ Солцаев начал разносить спектакль с присущими южному человеку темпераментом и жестикуляцией, актеры стали молча пародировать его. Директору пришлось принять спектакль, премьера которого прошла еще «фееричнее». Сарафанное радио сработало быстро, премьерный зал был забит до отказа. А в середине второго акта стали раздаваться оглушительные взрывы – город Донецк, как всегда, с размахом отмечал День шахтера невиданными салютами, о чем участники «Мелодии» даже не подозревали. У местной публики сработал рефлекс, многие потянулись к выходу смотреть главное зрелище города. А за кулисами на плече у режиссера билась в истерике реквизиторша, твердо уверенная в том, что снова началась война, и рвущаяся к детям в Ленинград. Разувшись, чтобы не было слышно шагов, режиссер-дебютантка металась за кулисами, заменяя коллегу и подбадривая актеров громким шепотом. К слову, по окончании салюта публика потянулась обратно – интересно же узнать, чем закончится спектакль, благо в зале было, у кого спросить. Крещенная таким образом «Варшавская мелодия» выдержала множество представлений, продержавшись в театре гораздо дольше, чем ее несостоявшийся могильщик-главреж.
А следующий спектакль Яновской – «Бал воров» — так и не родился (точнее, родился после ее ухода). Новый главный режиссер Вадим Голиков просто потребовал убрать одну вставную сцену, которая была принципиальна для нее, и она просто ушла. Отказалась принимать участие в такой «пластической операции», которая бы изменила спектакль до неузнаваемости. Зато ее бескомпромиссность победила грозу всего театрального мира, великого и ужасного Андрея Гончарова. Андрей Александрович оказался мудрее своей репутации, и лишь проворчал на худсовете: «Тут уже ничего нельзя изменить! Тут нитку некуда просунуть». Так в Маяковке появился спектакль «Летят перелетные птицы». Невозможно представить, чтобы ради спасения спектакля Яновская поступилась бы человеческим началом: она всегда знала, что есть вещи важнее театра. Например, помочь матери посаженного друга, потратить репетицию на объяснение актеру, как бесчеловечно и заскорузло он мыслит, или сохранить собственную независимость.
Именно чувство независимости, которое она называет «умением держаться за ручку двери», помогло ей поставить легендарное «Собачье сердце». Голодовки актеров, претензии парткома, даже скепсис умнейших людей театра (как можно подставлять Булгакова, ставя его в ТЮЗе) – это и многое другое постепенно перемалывала (и перемолола) захватывающая работа. А вслед за ней — гастроли по всему миру, включая страны с разорванными дипотношениями, звонок Питера Брука, просившего оставить ему билетик, первый съезд СТД, в полном составе явившийся на «Собаку»…. Это сегодня ее театр прочно прописался там, где ему и положено быть, — в центре «театральной Мекки». Где можно увидеть скрупулезную, как операция в анатомическом театре, пульсирующую, как открытая рана, картину постепенного распинания человека в «Трамвае «Желание». Или пестрого «Волка и семерых козлят», где сентиментальный Волк тянется к искусству, а козлята совсем разбаловались в отсутствии папы-козла… капитана дальнего плавания, который возвращается, чтобы подарить козлятам братика или сестричку. И это все Яновская.
Впрочем, ее театр появился за несколько десятилетий до этого, перемещался по стране перекати-полем, ранящим прикоснувшихся к нему актеров и зрителей. Красноярск, Псков, Рига, комнатный театр-студия «Синий мост», названный в честь самого широкого в Питере моста, который и на мост-то не похож и давно уже не синий. Интерьер для этой комнаты, прикинувшейся театром, собирался буквально по помойкам, а эстетика – из веселого отчаяния и игровой стихии, возможной только в детстве, когда любая табуретка или занавеска достойна высокого звания декорации. Была бы фантазия.
Фантазия, впрочем, была, а вот работа – не всегда. Что было делать? Вязала на заказ – все, что угодно, включая пальто. Помогала «мужу режиссера» ставить спектакли «в стол» (так родились замыслы «Пушкина и Натали», «Записок из подполья»). Печатала под его диктовку, теребила, заставляла учить почему-то французский, совершенно не перспективный для советского режиссера (как, впрочем, и любой другой). Кто видел «Хрусталев, машину!», не забудет малюсенькую роль сестры генерала-балагура, колотящей раскисшего брата, — маленькая рифма к ее собственной судьбе. Семья двух режиссеров — кажется, единственная, где ужились под одной крышей не только театра, но и дома (точнее, самых разных домов и общежитий), два представителя этой профессии «волков-одиночек». Здесь полностью опровергнута известная сентенция про то, что если актер сегодня имел успех, все в труппе станут его врагами, даже собственная жена, если она актриса. У этой «ячейки общества», этой «гетакамы» что ни день, то своя «гекатомба», свое жертвоприношение. «Присутствие рядом со мной такой женщины и такого режиссера, как Гета Яновская, всегда требовало от меня колоссальной художественной честности, — говорит Кама Гинкас.- Малейшую ошибку или художественный просчет, прежде всего, не простит мне она. Еще в ленинградские времена я буквально здоровьем расплачивался за спектакли — так трудно было просто довести их до конца. Представляете, советская критическая и управленческая масса накидывалась на меня — «негодяя, исказителя литературы, театра, традиции». А приходишь домой, и дома достается от жены за то, что эта сцена не получилась, а в той не хватило вкуса. Мы очень хорошо помним один наш разговор, когда я сказал: «Гета, приходя домой, надеешься, что хоть тут тебя уважают и ценят. Дом нужен для того, чтобы там оттаять, зализать те раны, которые получил на улице. Неужели хотя бы ты не можешь меня поддержать». Она ничего не ответила. Но и теперь она раньше всех и острее всех скажет мне о том, что ее не устраивает. За всю нашу жизнь ей понравились максимум два-три мои спектакля — «Гамлет» в Красноярске, «Дама с собачкой» и «Макбет» в Финляндии. И, пожалуй, все.
А сам я еще хуже. Я-то ее не пускаю на свои репетиции, а она меня пускает. И я, будучи настоящим профессионалом (говорю без ложной скромности), зная, что все, что я вижу на репетиции, еще сто раз поменяется, начинаю ругать Гету, если вижу, что сцена не получается, да еще в присутствии артистов и с самой брезгливой мордой. Удивительно мужество этой женщины, которой не только достает сил это выдержать, но хватает ума и таланта, чтобы не считаться со многими моими скоропалительными высказываниями. А мои претензии по-прежнему вызваны страхом за ту студентку, с которой я тыщу лет назад познакомился в институте. И которая, как мне казалось, абсолютно несерьезно относится к профессии, случайно попала на режиссерский курс, и вообще ей интереснее полялякать с подружками или удрать в кафе. Я до сих пор боюсь: а вдруг она не видит, не догадывается, вдруг сядет в лужу, и ее обругают? Хотя она уже много лет делает грандиозные спектакли. К тому же руководит театром и возит его по всему миру».