Назад

Алёна Карась «Снежная родина»

Блог ПТЖ
23 января 2021г.

Кама Гинкас впервые со времен «Вагончика» обратился к современному тексту.

«Республика» — у этого названия пьесы Сергея Давыдова такая степень нейтральности, которая показалась Каме Гинкасу неуместной. В его взвинченном, предельно экспрессивном спектакле речь идет о людях, дважды переживших утрату дома. Сюжет пьесы посвящен событиям начала 90-х годов в Таджикистане, когда обретение национального самосознания и суверенитета обернулось погромами и едва ли не геноцидом, когда калечили, насиловали и убивали жителей «русских кварталов». Гинкас повысил эмоциональный градус рассказа, заменив обобщенное название на прямой вопрос, обращенный к каждому из нас: «Где мой дом
Обо всем этом молодой, но уже хорошо известный драматург знает не понаслышке. Сергей — первый из нескольких поколений своей семьи, кто родился в России, в Тольятти. Раньше мы все рассуждали о феномене «тольяттинской драматургии» и вообще о том, почему «новая драма» писалась и пишется на окраинах обрушившейся империи. А теперь к этому феномену присоединился, кажется, еще один — поколение постпамяти, тех, кто сам не пережил, но вынужден осмыслить все пережитое родителями.

Его предки жили на южных границах империи, в Таджикистане. Вынужденные когда-то (как многие, чаще всего не по своей воле) покинуть свою родину, они обрели новый дом и мирно жили там, пока таджики, спровоцированные неизвестно кем и зачем (не будем вдаваться в опасную конспирологию), стали уничтожать тех, кто имел хоть какое-то отношение к «старшему брату».

В названии «Республика» скрывается какой-то не до конца проявленный смысл, касающийся судеб такого типа правления, при котором граждане имеют личные и политические права. Ни о каких правах в истории распада СССР не может быть и речи. Кама Гинкас вольно или невольно заменяет слово республика на слово родина, более эмоциональный и мифологизированный конструкт. Пьеса написана на основе документальных рассказов тех, кого постигла судьба беженцев и кто в одночасье потерял две родины — Таджикистан и Россию. Одна родина изгоняла, другая — отталкивала, в одной их считали русскими, в другой — таджиками (как говорит в пьесе девочка Ярослава: «Россия мне так объяснила / ты говоришь не по-нашему Ярослава / ты говоришь будто чурка с акцентом / кишлак ляган дастархан езжай обратно в свой Таджикистан / вот так мне сказала Россия»).

Новые республики на обломках СССР формировали новые параметры понятия родина, а люди гибли или с трудом выживали под обломками укреплявшихся национальных самосознаний, родин… Все в равной степени мечтали о свободе, достоинстве, суверенитете, и для каждой республики это обернулось кровью, нищетой и войной. Всем предстояло в полной мере осознать свою постколониальную судьбу, а России — еще и принять ответственность за жизнь 25 миллионов русских, которые оказались не нужны новым суверенным государствам. Но Россия не захотела, да и не смогла принять их судьбу как свое «общественное дело» (таково, напомню, значение слова «республика»), а своих бывших соотечественников воспринять как репатриантов.

Кама Гинкас отозвался на этот текст с особой страстностью. Из-под спуда боли, сквозь звучащую из динамика православную молитву всплывает какое-то давнее воспоминание — финал «Вагончика», поставленного Гинкасом в начале 80-х по документальной повести Нины Павловой: «Любитеся!..» — самозабвенно пел дребезжащий голос смоленской старухи, и звучал он как отчаянная мольба о добре в страшном мире. Кажется, с тех пор Гинкас к такому жестокому документальному материалу не обращался.

Здесь молитва тоже звучит контрапунктом к трем страшным рассказам о пережитом в Душанбе в начале 90-х. Всем входящим в комнату флигеля в Мамоновском переулке выдают запакованные пледы с надписью «Аэрофлот». Они нужны для тепла, потому что персонажи спектакля входят к нам прямо с морозной улицы. Но не столько для тепла нужны пледы, сколько для того, чтобы сделать всех нас частью того самолета, на котором спасались от геноцида герои пьесы Сергея Давыдова. Прилетевшие в Россию, они войдут в нее через оледеневшее окно, на котором «человек с кистью, камнями и лопатой» (Руслан Рафаелов), похожий на кавказского гастарбайтера, напишет красной краской кровавое слово «Родина». Оно разделит жизнь этих троих — работника Министерства культуры Таджикской ССР Ольги (Виктория Верберг), девочки Ярославы 14 лет (Полина Одинцова) и мальчика Данилы 16 лет (Илья Созыкин) — на до и после, на там и тут, подарит спасение, но не даст любви.

Гинкас как всегда безжалостен к своим зрителям и актерам, и все же здесь возникает какой-то иной уровень сострадания. Сострадание позволяет нам идентифицировать свою судьбу с судьбами этих беженцев. И хотя мало кто в зале знает про ту войну, история предавшей родины оказывается универсальной. Глотая утешительную водку, плачет навзрыд уже взрослый и, кажется, вполне крепкий мужчина Данил; и Ольга сорванным голосом почти шепчет про своих предков, с двадцатых годов, после репрессий и ссылок, мечтавших вернуться в мифическую, неведомую Россию; и девочка Ярослава, так похожая на таджичку, повторяет и повторяет — точно в фильме «Небо над Берлином» (помните — «когда ребенок был ребенком»?): «Пока войны еще не было…» И в наполнившуюся зимним холодом комнату Человек с кистью и камнями втаскивает тяжелый металлический контейнер для мебели. Он же — груз 200, возможно, для сына Ольгиной подруги. Или для тысяч таких же мальчиков, погибших в бесчисленных конфликтах на окраинах распавшейся страны. Или для самой Ольги, которая так страшно замерзала на своей новой снежной родине. В какой-то момент Виктория Верберг ложится в контейнер и закрывает крышку — жест холодного, бесчувственного отчаянья.

«Снег» — называется первая часть этой истории, и вспоминается снег из булгаковского «Бега» и черный снег, который наполнял пространство «Собачьего сердца», поставленного Генриеттой Яновской в самом начале перестройки, еще до развала Союза, когда казалось, что нужно поскорей всем дать суверенитет:
и мы все этого сильно хотели
мы об этом мечтали — свободе
а кто тогда не мечтал и не верил
в свободу
в девяностом году?

Шаг за шагом, краска за краской, камень за камнем погружает нас Гинкас в страшные сны о чьем-то прошлом (будущем? настоящем?). Сергей Давыдов остраняет боль свободным стихом, или рифмованной прозой, но режиссер ее не хочет унять. Он, напротив, дарит нам удар за ударом, и девочка Ярослава с постоянно дрожащими уголками губ, так, что не разобрать — плачет или рыдает, — говорит о пережитом ужасе как типичный травматик: «Мне было очень смешно, ведь так не бывает».

только лететь / только лететь / и если ты хочешь лететь / придется отдать часть того / что у тебя есть.

Боль, которой хочет наделить нас Гинкас, похожа на вытесненную травму. Она выползает медленно, по мере набора высоты. Вновь эти сны изгнания (так назывался спектакль Гинкаса о Марке Шагале), и это изгнание длится. И нет ему конца. Потому что родина — такой конструкт, который всегда предаст… Будут ее звать Россия, Таджикистан или как-то по-другому, она потребует полной гибели всерьез. Упаковать бы ее в контейнер. Но и тогда она будет болеть, как детская травма. Как обида на мать, которая всегда будет виновата, если что-то пошло не так

…моя страна самая большая в мире / и в этой стране / нет своих и чужих / в этой стране / нет коренных и приезжих, / русских, нерусских / в моей стране / все так и остались / чужие…



Назад