Артур Соломонов «Радуйся, что ты не клоп»

Газета 26.11.2001

«Дама с собачкой» — вторая часть трилогии Гинкаса «Жизнь прекрасна» по рассказам Чехова. Рассказать о том, как прекрасна жизнь, Гинкас предпочел на балконе. Там выстроили маленькую сцену, где и была сыграна одна из лучших премьер сезона.

Огромный черный провал. Перед ним – небольшой кусок сцены, где рассыпаны галька и песок. Из этого провала выныривают персонажи, их четверо – Гуров (Игорь Гордин), Анна Сергеевна (Юлия Свежакова) и «господа курортные» (Алексей Дубровский и Александр Тараньжин). Головы появляются и пропадают, словно их обладателей качает волна.

Пол сцены волнистой линией выкрашен в синий цвет, соломенная шляпка Анны Сергеевны перевязана синей ленточкой, а посреди сцены стоит таз того же цвета. Всего этого, приправленного криками чаек, оказалось достаточно, чтобы кто-то из зрителей вздохнул: «Хочу в Ялту».

Рассказ Чехова антитеатрален: событий и диалогов – кот наплакал, все пронизано несколько отстраненной интонацией рассказчика, неспешно излагающего сюжет, внимательного к незначительным подробностям. Однако рассказ Чехова дан в спектакле почти без купюр, актеры лихо перехватывают друг у друга текст, говоря о своих персонажах в третьем лице. То, что у Чехова было описанием, у Гинкаса становится ярким диалогом. Возможность и играть, и комментировать свою игру позволяет актерам существовать на границе между самим собой и персонажем: иногда рассказывая о нем, иногда глубоко проживая его проблемы, а порой иронизируя над ним. (Юлия Свежакова явно посмеивается над своей героиней, изображая ее переживания после первой близости с Гуровым; Анна Сергеевна, как плохая актриса, рыдая, высоко поднимая плечи и поднося платок к сухим глазам, всхлипывает: «Я — дурная женщина»).

Такое на спектаклях Гинкаса случается часто: актеры разламывают пресловутую четвертую сцену, режиссер дразнит зрителя, показывая, как и из чего сделан спектакль, а от этого лишь сильнее втягиваешься в происходящее.

Когда наступает зима, сцену накрывают белой тканью, осенью дождь льется из кувшина на зонт Гурова. Сближаясь, Гуров и Анна Сергеевна медленно осыпают плечи друг друга струйками песка. И веришь и в зиму, и в осень, и в то, что курортный роман Гурова и Анны Сергеевны действительно перевернул их жизнь. И несмотря на то, что Гинкас и здесь не изменяет своей иронической интонации, я не видел у него более лиричного спектакля.

Чем дальше идет спектакль, тем скупее освещается сцена. На сером холсте вырисовываются тени. Суета первых эпизодов улетучилась, актеры не так лихо перехватывают один у другого фразы, все реже стоят лицом друг к другу. Приключение закончилось. Любовь, что захватила их обоих, не предлагает ни радости, ни счастья. И дело не в том, что у обоих семьи, что если бы что-то случилось, то все бы пошло иначе. Это заложено в структуре миропорядка, созданного Гинкасом и Бархиным: люди, выныривающие из черного провала и погруженные в полумрак в конце спектакля, не могут жить иначе. Истерики Анны Сергеевны, порывы Гурова — все это растворяется в черном пространстве, криках чаек и музыке. И в репликах и беготне «господ курортных»: они то вносят в спектакль интонации студенческого капустника, изображая двух японцев или требуя для себя главных ролей, то создают атмосферу московской жизни — надменно курят, многозначительно высказываясь об «осетрине с душком», то просто суетятся, не забывая напомнить о том, что жизнь прекрасна. И что надо радоваться, что ты не клоп и не медведь, которого водят на цепи. А если тебе изменила жена — радуйся, что она не изменила отечеству.

Этот идиотский гимн идиотскому оптимизму звучит рефреном в спектакле, пока эти истины не начинает провозглашать Гуров. Похоже, такие фразы имеют больше отношения к трилогии Гинкаса в целом, чем к «Даме с собачкой». Коврин из «Черного монаха» сошел с ума и погубил своих близких, Гурин и Анна Сергеевна не могут ни расстаться, ни стать счастливыми.

Оттолкнувшись от этих сомнительных утешений (мы не клопы, клопы не мы), зритель может ощутить, в чем режиссер видит подлинную радость: она заключается в игровом преодолении тем, которые Гинкас поднимает в своих спектаклях, — казненных декабристов, обезумевшей от горя женщине, любви, не приносящей счастья. Гинкас, как и в других своих спектаклях, отвоевывает у жизни кусочек игрового пространства, получая возможность играя ощутить — пусть обманчивую — власть искусства над жизнью.