Артур Соломонов «Распилили скрипку»

Известия 06.03.2004

Кама Гинкас представил на сцене московского ТЮЗа последнюю часть трилогии «Жизнь прекрасна. По Чехову». Если первые две постановки — «Черный монах» и «Дама с собачкой» — прошли на балконе, оборудованном под сцену, то спектакль «Скрипка Ротшильда» поставлен на большой сцене. Мировая премьера спектакля состоялась в США, в Йельском репертуарном театре, вызвав восторг публики и критики.

Гробы, кругом гробы. На заднем плане большое дерево, которое тоже, кажется, принимает очертания гроба: ствол кое-где уже оструган, правильной формы. Да и главный герой — гробовщик Яков (Валерий Баринов играет его превосходно) — тоже, кажется, после смерти в дело пойдет: из его крепкого, кряжистого тела вполне может выстругать гроб коллега-гробовщик. Словом, «жизнь прекрасна».

Можно усмотреть в названии трилогии Камы Гинкаса жесткую усмешку (он высмеял идиотский оптимизм в «Даме с собачкой»). Однако прекрасна совсем не значит справедлива. Скорее жизнь прекрасно-безразлична к существам, что ее населяют: сумасшедшему, которому мерещится черный монах; мужчине и женщине, чья любовь проходит через столько препятствий; гробовщику, который, похоронив жену, вдруг осознал: не было в его жизни чего-то, чему он и слов найти не может, — и мучается. Это безразличное к человеку движение жизни чувствуется и в трилогии Гинкаса по Чехову, и в последней его премьере «Сны изгнания» по картинам Марка Шагала.

Великолепное трио — Валерий Баринов, Игорь Ясулович (Ротшильд), Арина Нестерова (Марфа) — сыграет жизнь, бессловесное прозрение и смерть гробовщика Якова. Яков, похоронив жену, осознал, что прожил жизнь «без пользы». Тоска его агрессивна: он бьет еврея Ротшильда, который приходит к нему, чтобы попросить снова поиграть на скрипке вместе с оркестриком — самому денег заработать и людям помочь. Но перед смертью, которая наступит вскоре после кончины жены, Яков, к удивлению горожан, завещает скрипку Ротшильду.

Рассказ Чехова поставлен Гинкасом как маленькая пьеса с комментариями. Актеры комментируют свои действия, выхватывая друг у друга слова, — один начинает предложение, другой завершает. Валерий Баринов в ушанке и ватнике, сидя в полумраке, говорит о своем герое: «Он оглянулся на жену» — и оглядывается. Игорь Ясулович говорит про Ротшильда: «Он побежал» — и только его и видели.

Актеры легко переходят от искреннего проживания историй своих героев к авторским комментариям. Это совпадает с той двойственной жизнью, которой «живут» предметы в этом спектакле. Яков играет не на скрипке, а на пиле; гробы, расставленные по сцене, похожи на островерхие дома. Вот пьяный фельдшер осматривает умирающую старуху: ее глаза уже пусты и светлы, а фельдшер грызет огурец, и с каждым новым куском из огурца брызжет сок. Этот предсмертный взгляд и сок, брызжущий из соленого огурца, неотрывны. Между ними такая же связь, как между звуком скрипки и треском пилы, гробом и домом, — связь, почти всегда ощутимая в постановках Гинкаса. Порой он на эту связь цинично указывает, порой с грустью, но это соседство высокого и низкого, соленого огурца и предсмертного взгляда — вечный двигатель его спектаклей. И «Скрипки Ротшильда» — спектакля жестокого и сентиментального.

Если Гинкас и убавил чеховских «нюансов и полутонов», то в этих двойственных образах, в суровом, трезвом и чуждом иллюзий взгляде на жизнь (прекрасна она или совсем наоборот) — он сделал спектакль вполне чеховский, не изменив себе. Здесь болен доктор, а гробовщик словно впервые сталкивается со смертью, когда понимает, что умирает его жена.

Энергия больших и малых противоречий движет спектаклем. Яков читает Псалтырь из журнала, куда записывал до этого приходы и расходы, плату за гробы. «Упокой душу рабы твоей». А в журнале черным по белому — «два рубля сорок копеек убытка, три рубля получено». Такой вот синтез «двух рублей» и Псалтыря, превосходно показывающий, что творится в душе гробовщика. А потом на самой верхушке дерева воссядет Ротшильд, бедный еврей-флейтист. Он будет сидеть в полумраке и наигрывать смычком на пиле, и появится умершая уже Марфа, и Яков с ней заговорит.

На сцене лежит лодка. Среди гробов. Лодка, которую Гинкас вновь нагружает двумя противоположными смыслами. Плыть больше некуда? Все, причал? А может быть, надежда — все же есть на чем выплыть.