Дина Годер «Город гробов»

www.russ.ru 09.03.2004

О премьере гинкасовского спектакля в Йельском репертуарном театре слухи доходили самые разные, но большей частью — восторженные. Рассказывали про знаменитую неуживчивость Гинкаса, требовавшего от американцев больше репетиционных дней, чем здесь привыкли, и совершенно непривычного — русского — стиля работы, который подразумевает круглосуточное творческое горение. Говорили, как всех поражала его бешеная энергия, из-за которой немолодого инфарктника Гинкаса даже сравнивали с рок-певцом. Наших соотечественников раздражали афиши, которыми был обклеен весь университетский город — медведь со скрипкой, на фоне которого мало кому понятными русскими буквами было написано «Скрипка Ротшильда». Потом уже поражались, что на премьеру под неожиданно выпавшим снегом зрители ехали издалека, из других городов, что аплодировали стоя (чего здесь не бывает) и уговаривали сыграть больше спектаклей, чем было запланировано.

Гинкас уже ставил в Америке — полгода назад в Кембридже сыграли «Даму с собачкой», но на этот раз постановка была сделана для ТЮЗа, с нашими актерами, в Москве большей частью шли и репетиции. А Йельский театр «вошел в долю», чтобы именно здесь была сыграна мировая премьера. Давая актерам отдохнуть после американского марафона (репетиции плюс 16 спектаклей подряд), Гинкас отложил московскую премьеру почти на месяц — до марта, так что мы увидели ее только сейчас.

«Скрипка Ротшильда» — последняя часть гинкасовской трилогии «Жизнь прекрасна. По Чехову», задуманной давным-давно. Части ее он ставил не по порядку: сначала в ТЮЗе появилась вторая — «Черный монах». Потом первая — «Дама с собачкой». И вот теперь ряд достроен: вслед за безрадостной, отчаянной любовью «Дамы…» идет безумие «Монаха», а за ней — смерть «Скрипки Ротшильда». Именно так выглядит прекрасная жизнь по Чехову и Гинкасу.

Гинкас придумал особый способ переложения чеховской прозы для сцены: он берет ее целиком, практически без купюр, и раскладывает на голоса, как в хоре, создавая диалог из повествования. В случае со «Скрипкой Ротшильда» он довел этот прием до почти до абсурда. В полуторачасовой спектакль для четверых артистов превратился крошечный десятистраничный рассказ, главное событие которого — душевное преображение угрюмого гробовщика Якова, которое он пережил буквально за один день — от смерти жены до своей собственной. То есть событие, существо которого внутри человека, а не вне его — внутренний монолог заболевшего и затосковавшего гробовщика.

От такого «хорового чтения» чеховский рассказ начинает казаться почти многословным: и сам Яков рассуждает о том, о чем у Чехова мог разве что подумать, и его кроткая жена Марфа, хотя всю жизнь была бессловесной, громко жалуется, что муж ее никогда не жалел. Все заговорили словами, которые медленно и неуклюже заворочались в тоскующем уме Якова. И это царапающее корявое многословие неожиданно оказалось похоже на разрешение от немоты. Мучительная попытка научиться говорить того, кто прежде был немым, а теперь непривычный голос его и звучит слишком громко, и звук его неприятен.

Гинкас раскладывает мысли Якова на голоса: «Марфа: По выражению ее лица Яков видел… Яков: Что?.. Марфа: Дело плохо, и Марфа помрет очень скоро… Фельдшер: Не сегодня… Марфа: Завтра.

Медленно, с большими паузами возникающие слова кажутся косноязычием. Герои показывают нам каждое слово, будто протягивают в руках, не умея его назвать. Как старик, недавно научившийся читать, шевелит губами, проговаривая все слова и заново над ними задумываясь. Так возникает ощущение трудной непривычной мысли, неумелого движение души. Из нас, привыкших к быстрым реакциям и стремительному чередованию событий, Гинкас своей корявой медлительностью буквально вытягивает жилы. Уж это-то он умеет — никто так, как он, не умеет причинить зрителю боль, заставить заплакать. И мучительно тянущееся действо о Якове по прозвищу Бронза так же разразится в конце криком и слезами.

Сергей Бархин выстроил на сцене город гробов. Лес гробов, флотилию гробов. Дома, скворечники, лодки, корыта, детские колыбельки — все оказывается свежеструганными гробами, которыми забит дом Якова и его жизнь. Не гроб — только верстак, на котором лежат доски, которым предстоит превратиться в гробы. И почти не видное в глубине сцены огромное сухое дерево с дуплом, куда уйдет умирать гробовщик.

Якова играет Валерий Баринов — один из лучших артистов Малого театра, прославившийся ролями благородных и широких душой пьяниц Островского. Но теперь его Яков тяжел и мрачен, новые мысли и чувства оказывается для гробовщика непосильной работой и вызывают непереносимую боль. Рядом с ним, массивным и грубым, Марфа, которую играет замотанная в черный платок молодая тюзовская актриса Арина Нестерова, со своим высоким голоском и старческими интонациями кажется крошечной и бесплотной старушкой. Когда Яков держит ее на коленях по дороге в больницу — худенькую, неестественно выпрямившуюся на доске, — она выглядит жалобно, словно кукла или ребенок в непривычных руках.

Гинкаса считают режиссером жестким, но в сравнении с действительно жестким и суховато-сдержанным рассказом Чехова видно, насколько спектакль сентиментальнее, как обнажено здесь все, что в прозе спрятано. Гинкас придумывает какую-то свою историю. У него, когда Яков, томясь по умершей жене и «убыткам» своей жизни, приходит на берег реки, — появляется Марфа, уже молодая, без платка, и идет по ребру гроба, будто по мосткам, весело, по девичьи ойкая, а гробовщик во все горло отчаянно заводит: «Кого люблю — не дождуся!» «Ожившая» жена хлопотливо собирает Якова в больницу, как прежде он ее, и с беспокойством прислушивается к известию, что скоро и ему умирать. В этом спектакле есть любовь.

И второе: важная для Гинкаса еврейская тема неожиданно для этого сюжета снова стала главной. Веснушчатый флейтист Ротшильд, появившийся в рассказе раза три, на сцене сопровождает всю жизнь Якова — мешает, раздражает, сочувствует. Он все время путается под ногами и все время бит. Ротшильда играет Игорь Ясулович. Он унижен и смешон, он нелепо скачет, высоко задирая ноги — пейсы из-под шляпы разлетаются, лапсердак развевается. Сдернули с него лапсердак — там за манишкой тощее голое тело видно, а он испуганно жмется, но все пытается свою жалкую гордость продемонстрировать: «Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давно полетели у меня в окошко!» У Чехова скрипач — Яков, но Гинкас оставляет ему только гробы. Скрипка — роль которой тут выполняет пила — отдана целиком Ротшильду. Именно он, словно шагаловский скрипач на крыше, сидит на самом высоком доме-гробе, извлекая смычком из пилы жалобные ноющие звуки.

В сущности, примирение с евреем оказывается главным сюжетом спектакля, и именно Ротшильд, воздев руки и скорбно раскачиваясь на вершине сухого дерева, оплакивает под еврейские мотивы Десятникова судьбу русского антисемита Якова. И танцует весело-отчаянный поминальный — по его жизни — танец.