Е. Алексеева «Дама приехала без собачки, а городничий — с петухом»

Деловой Петербург № 185 18.10.2002

Вот и на сей раз в зале можно было оказаться сидящим рядом с Александром Лыковым или Романом Громадским, Сергеем Мигицко или Валерием Кухарешиным. Или наступить на ногу классику абсурдизма Славомиру Мрожеку, который 10 дней подряд смотрел не только фестивальные спектакли, но и просто постановки петербургских театров. Уже само присутствие в зале легендарного драматурга придавало происходящему смысл. Впрочем, именно Мрожек, а не какой-нибудь реалист должен был участвовать в фестивале, ибо на афише крупными буквами значилось «Другой театр?». Под таким девизом проходил 12-й международный фестиваль стран Балтии. Свой театр отчасти надоел не только зрителям, но и творцам. Вот они и приходили взглянуть: каков же он, этот другой театр. Что считается авангардом? Как нужно играть, чтобы не прослыть старомодным? Рецепты сыпались, словно из прохудившегося мешка. Далеко не все они были свежими, зачастую попадался и авангардизм, что называется, «с бородой».

Подсолнухи завяли Первый же фестивальный спектакль преподнес образец именно такого — застарелого — авангарда. Возмутитель спокойствия столичного театра 1980-х Борис Юхананов поставил пьесу Теннесси Уильямса «Подсолнухи», взяв на вооружение все основные штампы «театра не для всех». Томительные тягучие многозначительные паузы сменялись крепкими выражениями. Эффектные мизансцены — цирковыми трюками. Любимая народом артистка Лия Ахеджакова выступала в дуэте с фаворитом интеллектуалов Виктором Гвоздицким. Более несовместимой пары (за исключением разве дуэта Монсеррат Кабалье и Николая Баскова), кажется, и не придумаешь. Он — весь из Серебряного века, она вся — из «Служебного романа». Главной их задачей было браниться друг с другом и карабкаться на металлическую конструкцию, украшенную поникшими желтыми плюшевыми лепестками. Герои пьесы — актеры-неудачники, которые знают, каково играть перед пустым залом. Не исключено, что режиссер Юхананов добивался аналогичного эффекта. Отчасти он в этом преуспел: публика, пришедшая посмотреть на больших артистов, начала покидать зал минут через 15 после начала действия. Хуже всех пришлось Мрожеку. Он сидел на виду. Хорошее воспитание вынудило его дотерпеть до конца. Зато, как только начались аплодисменты, классик устремился к выходу. Понятно, что польскому абсурдисту было скучно на «Подсолнухах». Конфликт между коммерческим и независимым искусством он осмеял еще в пьесе «Танго», написанной в 1965 году. Похоже, с тех пор мало что изменилось. И ветераны российского андеграунда столь же неуклюже заигрывают с антрепризной публикой, притворяясь бунтарями и рафинированными эстетами.

Перцовка с медом. Свой рецепт «другого театра» предложил и соратник Юхананова, больше работающий ныне в Петербурге, — Клим. Этот режиссер склонен к экстремальным эффектам. Он любит усадить избранную публику в кружок, закрыть двери, выключить свет и… Далее возможны варианты. В полной темноте кто-то будет дышать и бормотать. В лучшем случае издалека будет доноситься прекрасная музыка. В порядке исключения свет могут ненадолго зажечь, чтобы мы смогли разглядеть силуэты артистов в плащах до полу. Рассчитана экзекуция часа на 3-4, не более. Зато потом, выходя на белый свет из тесного, душного или холодного, словно погреб, помещения, ты почувствуешь себя свободным и счастливым. Но настоящим везунчиком чувствует себя тот, кому удалось, не сломав шею, покинуть зрительскую трибуну, не дожидаясь конца действия. С норвежским драматургом Юном Фоссе Клим поделился еще одним авангардным рецептом. В рюмку горилки с перцем надо выдавить лимон и закусить… нет-нет, не салом, а ложкой меда. Неизвестно, как это скажется на норвежской драматургии в целом и на здоровье Фоссе в частности. Очевидно лишь, что в спектаклях Клима вышеупомянутые ингредиенты отсутствуют. Разве что ложечка меда, разбавленная в бочке воды. Перец, ставший эмблемой нынешнего «Балтийского дома», присутствовал в других спектаклях. Скажем, в литовской постановке современной английской пьесы Gagarin Way, где русского мата было гораздо больше, чем литовских слов. Или в латышской версии «Ревизора», полной иронической ностальгии по быту и нравам СССР. Действие этого спектакля перенесено в 1970-е годы, городничий, как видно, ответственный работник общепита, а жена его заведует столовой, где лучше людей чувствуют себя две курицы и петух. Эти роскошные породистые птицы вызвали неподдельный интерес зала, все время норовили подойти поближе к рампе и не спешили за кулисы во время поклонов. Наверное, это и был «другой театр». Потому что в обычном театре со сцены в зал ползут клубы дыма. Здесь же публику травили забытыми ароматами горелой капусты с луком, что, видимо, следовало считать дымом отечества. Бельэтажный роман Надышавшись миазмами «другого театра», фестивальная публика невольно потянулась к более традиционному искусству. Ныне столичный житель, а в прошлом — петербургский режиссер Кама Гинкас вообще-то всегда слыл представителем перпендикулярного театра. Но с годами его диссидентство стало вполне академичным. На «Балтийском доме» Гинкас показал «Даму с собачкой» по Чехову. После чего об альтернативном театре захотелось забыть, как о страшном сне. Спектакль между тем не оставляет камня на камне от хрестоматийного прочтения Чехова. Он начинается как розыгрыш, как клоунада на тему курортного романа. Перед зрителями, сидящими в рядах бельэтажа Театра Ленсовета, дурачатся отдыхающие в полосатых купальных костюмах по моде начала XX века. Черное море плещется где-то за горизонтом, там, где в театре находится партер. Перед нами пляж, Ялта, жара. Нет только собачки. И — словно вызов сумеречному авангардизму — пронзительно яркий свет. Артисты московского ТЮЗа, которые играют в «Даму с собачкой», не боятся палящих солнечных лучей. Они молоды и искренни. Гуров и Анна Сергеевна находят друг друга, и высвечивается — не только фигурально, но и буквально, — главное в их не очень-то счастливой жизни. При ярком свете идет и эротическая сцена, в которой она становится мифологической Данаей, а он — Зевсом, осыпавшим возлюбленную золотым дождем. Чехова, как известно, пересказать трудно. Либо впадаешь в слезливый тон, либо — в пошлость. Кама Гинкас нашел сценические метафоры, возвышающие быт до вечных сюжетов. В его спектакле есть люди, есть актеры. И есть театр, который затягивает настолько, что перестаешь прикидывать, «другой» он или не другой.