Елена Губайдулина «Черный свет»

Блог ПТЖ 08.12.2013

В последний миг спектакля в кромешной тьме сцены меркнут слабые огоньки. То ли догорающие свечи в пустом храме, то ли лампадки в брошенной избе. Про такие места говорят «Богом оставленные». Какие молитвы? Ведь только что обезумевшая толпа каторжан яростно затаптывала слабых, словно дикие звери избавлялись от раненых собратьев. Но после заполошной, пьяной песни звучал церковный хор. «Жертва вечерняя» Павла Чеснокова летела над грешниками и никак не могла их отмолить.

Рифмы Камы Гинкаса контрастны. Свет и мрак. Плен и свобода. Духота и воздух. Страсть и бесчувствие. Ад и Рай. Хаос и порядок. Все рядом. Резкие конфликты — основа театральной формы. Формой Гинкас владеет безупречно, выстраивая спектакль, словно симфонию. И чем сильнее развивающиеся темы, тем сложнее полифония действия.

Одну из тем властно ведет пространство. Сергей Бархин выстроил избу, похожую на клеть. Стены ржавого цвета сужаются, но не смыкаются, в глубине — проем, похожий на пропасть. Здесь в каждой щели мерещатся домовые, а по ночам бродят покойники. Черная дыра поглощает жертв Катерины Львовны. Убитые покидают этот мир сами, медленными шагами, не сводя недоуменных взглядов с женщины-убийцы. А потом возвращаются героями ее кошмаров, терзая и мучая совесть, пробуждающуюся у Катерины только во сне. Душит невестушку кот-оборотень в обличье свекра Бориса Тимофеевича. Фольклорная нечисть двойственна и лукава — вроде все понарошку, как в сказке, но жутко до дрожи, как в правдивой хронике. И хотя оклады без икон, висящие на стенах, недвусмысленно обозначают устои купеческого бытования, языческий дух здесь явно преобладает. Доминанта сценографии — наглые розвальни, притягивающие к себе все внимание. Колдовские, потрескавшиеся, потемневшие сани, несколько веков валявшиеся в каком-то глухом сарае и невесть как попавшие на сцену Московского ТЮЗа, кажутся свидетелями того времени, о котором писал Лесков. Свидетелями варварского, темного царства, где домостроевская мораль доходила до исступления, а свобода и смертный грех оказывались чуть ли не синонимами. Как строит спектакль режиссер Гинкас, как мастерски нагнетает напряжение, как изредка позволяет зрителю расслабиться, — объяснить можно, «разложив каждую мизансцену по полочкам». Но как в рамках совершенной формы, доведенной почти до формулы, он добивается органичного актерского существования? Уму непостижимо.

Гинкас всегда идет от литературы. Сначала увлекается материалом, а потом уже ищет актера, способного этот материал воплотить. И каждый раз назначение на центральную роль столь точно, что, кажется, все происходит наоборот — сначала актер, а потом уже произведение, будто специально для него написанное. Ну кто сегодня, кроме Елизаветы Боярской, способен сыграть Катерину Измайлову? Вполне возможно, что Кама Миронович увидел ее Ирину в «Трех сестрах», поставленных Львом Додиным в Малом драматическом театре. Увидел страстность, переизбыток нерастраченных женских сил и почти звериную готовность отстаивать себя, сметая любые препятствия. И оценил жесткость и волю шекспировского масштаба. Но, по признанию многих, очерк Николая Лескова пострашнее «Макбета».

За два с небольшим часа, что идет спектакль, Катерина Измайлова перерождается не однажды. Боярская мощно проживает все состояния, разворачивая полную «биографию страстей». Лучезарная девочка, радующаяся жизни и натыкающаяся на тупые взгляды свекра-истукана (Борис Тимофеевич Валерия Баринова суров и страшен, как ночной филин). Слепая от счастья женщина, упивающаяся запретной любовью. Убийца, похожая на ведьму. Бесчувственная каторжанка, униженная и затравленная. Каждый раз все другое — пластика, голос, спустившийся от звонких верхов к грудному бархату, а потом лязгающий, как битый чугун. Даже внешность меняется. В чем заслуга не только мастерских актерских перевоплощений, но и художника по свету Евгения Ганзбурга. Тьма — соучастница катерининых преступлений. И когда перед диким покушением на ребенка Федю Лямина (кротко и послушно сыгранного Степой Степаняном) пол-лица заливает Измайловой черная тень, а потом лучи направляются так, что глазницы актрисы кажутся пустыми, становится не по себе. Катерину швыряет из крайности в крайность. Но актриса избегает цинизма грубых переходов. Как будто особый внутренний стержень не позволяет перейти за грань даже в самые рискованные моменты этой жуткой истории. Изо всех своих могучих сил Катерина Елизаветы Боярской бьется за свободу, за обретенную любовь. Соответствовать такой волевой натуре невозможно. То, что ее возлюбленный Сергей оказывается всего лишь прощелыгой, не видит только сама Катерина Львовна (актер Игорь Балалаев разоблачает охотника до легких интрижек с самого начала). А рохля муж Зиновий Борисович рядом с полнокровной красавицей — и вовсе недоразумение (Александр Тараньжин очень точно играет человека без свойств).

Злодеяния лесковской героини любого здравомыслящего человека введут в оторопь. Но героиня Гинкаса и Боярской — скорее жертва, чем хищница, преступница поневоле, заслужившая лучшей доли (о чем сама Катерина напевает в одной из сцен спектакля). И после всех мурашек, не раз пробиравших за время спектакля, возникает светлое чувство. Так переживается катарсис после трагедии.

Гинкас рифмует концы и начала, открывая и завершая постановку похожими сценами. Над серыми одеждами плывет молитвенное песнопение. Из шинелей медленно, мучительно вытягиваются людские фигуры, тщетно вслушиваясь в музыку (пластику в спектакле поставил Константин Мишин). Могучее, прочувствованное пение церковного хора никак не может отмолить грешников. «Господи, избавь меня от этого ужаса…», — шепчешь вслед за героями спектакля Гинкаса, неслучайно изменившего в названии лесковской повести одно слово. «Леди Макбет нашего уезда». Но не дай Бог, чтобы это было про нас.