Назад

Григорий Заславский «Жизнь прекрасна с высоты балкона»

Театральное дело 17.12.2001

Прозаическое, не раздробленное на реплики слово будоражит воображение Камы Гинкаса как будто сильнее, чем кем-то уже приноровленное к театральным запросам, разбитое на реплики и ремарки.

В пьесе, которая написана режиссером по «Даме с собачкой», Гинкас и не дробит рассказ Чехова, идет по тексту (вроде как – «Вдоль по Питерской…»). Говорят, что перед нами – очередная часть трилогии, поскольку перед тем, как обратиться к «Даме с собачкой», он ставил «Черного монаха», а сейчас примется за третью часть – «Скрипку Ротшильда».

Как обычно, для своего спектакля Гинкас выбирает нетрадиционное пространство. На сей раз это – балкон ТЮЗа, где сидят зрители и располагается сама сцена, балкон, уже опробованный Гинкасом в «Черном монахе». Черный монах – Игорь Ясулович прыгал с балкона вниз, вызывая всегдашнее «ах» публики, которая не ждет таких фокусов от драматической сцены. Теперь же оттуда – снизу — в начале спектакля, как из моря, выныривают счастливые и безмятежные, шальные купальщики. Близость театральной люстры оказывается «к слову»: когда Гуров встречается с Анной Сергеевной в театре, люстра загорается, освещая партер, пустой в театральной реальности, как и для Гурова, который в эту минуту замечает одну только героиню своего курортного романа.

Художник Сергей Бархин выстроил из досок небольшой пляж, а там – на заднем плане, далеко-далеко, уже над настоящей сценой, – две лодочки, покачивающиеся на далеких волнах – на белом дощатом фоне. Артист Игорь Гордин сначала выныривает из «партерного» моря в бородке и пенсне, вылитый Чехов, но потом и бородка, и само пенсне летят к черту, их просто грубо обрывает кто-то из плавающих рядом «господ курортных», и на берег выбирается уже вполне молодой человек, до сорока – в соответствии с выписанным Антон Палычем рецептом.

Как обычно у Гинкаса, поражает преображение героев. И преображение, совершенная смена манеры игры, которая как будто вдруг всверливается в какие-то глазом невидимые пласты, и разом проваливается на какую-то почти пугающую глубину.

Потому что в начале и Гуров, и Анна Сергеевна вовсе неотличимы от двух «господ курортных» (Алексей Дубровский и Александр Тараньжин), – именно так поименованы в программке персонажи, разбавляющие действие, как бы разыгрывающие его, в иной ситуации – если бы речь шла не о Гинкасе, — можно было б сказать, что они призваны разбавлять скуку, разгонять ее… Но плотность действия у Гинкаса, как всегда такова, что на скуку времени нет, и господа курортные, являющиеся в самые драматические моменты порой шокируют несоответствием нашей сиюсекундной вовлеченности в действие, градусу нашего сопереживания. Театральная условность, отстраненность повествовательной речи смыкается безо всяких зазоров с реальным переживанием, слезами, которые бликуют в луче театрального света и требуют живого сочувствия. Самый обыкновенный вентилятор в руке Гурова – Игоря Гордина поэтически, то есть волнующе колышет легкую кофту и волосы Анны Сергеевны – Юлии Свежаковой. Вся любовь выражена у Гинкаса в метафорах и едва ли не мистических знаках: на пляже Гуров обсыпает Анну Сергеевну песком – вокруг, так, чтобы песок повторил рисунок ее тела; весь «секс» заключается в том, что камни, которые выпускает из рук Игорь Гордин, сперва неслышно скатываются по натянутой ткани, а потом уже с шумом катятся по деревянному настилу сцены, мимо сидящей на полу, руками и ногами прижимающей эту ткань актрисы… И звук песка, и камней кажется частью музыки Леонида Десятникова. Много времени спустя, Гуров с остервенением трет тряпкой пол, точно убирая не следы дождя, а пытаясь вытравить из памяти мучающее его воспоминание.

В своем аттракционном, метафорическом театре Гинкас пользуется скорее кинематографическим, нежели театральным приемом монтажа. Стыкуя то и это, развивающийся роман главных героев с пробежками, проходами, аттракционами двух курортных – двух коверных, Гинкас не дает нам (и самим главным исполнителям) заиграться в психологический театр. А сам – кажется, играет с нашими представлениями о том, как выглядит на сцене любовь, с нашей неготовностью резко переключаться с веселья, почти клоунады на почти трагический серьез. Где кончается курортная интрижка, пошлый приморский флирт и началось для Гурова то, что лишит его покоя в московской жизни, не знает, не замечает ни Гуров, ни мы. Где человеческая комедия, «цирк», каким порой представляется вся жизнь, становится человеческой драмой? Вот на зонтик, под которым прячется от непогоды Гуров, льет водичку какой-то клоун в тельняшке и во фраке (тот самый «курортный»), и вот он сам, готовый поверить в то, что любовь его – род безумия. Можно взглянуть так, а можно иначе. Так – смешно, этак – невесело…

Игорь Гордин и Юлия Свежакова, Гуров и Анна Сергеевна в спектакле Камы Гинкаса, ничем не схожи ни с Баталовым, ни с Ией Саввиной, которые играли героев в одноименной и, вероятно, гениальной киноэкранизации Хейфица. А этого сходства поначалу ищешь. Или, наоборот можно сказать, что это несходство поначалу кажется основой возможной неудачи. (К слову, роль Гурова стала, на мой взгляд, большой удачей Гордина; сыграв немало ролей в родном тюзе, здесь он впервые открывается как актер больших возможностей, большого диапазона.)

Спектакль Гинкаса – по глубине проникновения и понимания чеховского слова — схож с неторопливым и внимательным чтением. Гинкас и идет за чеховским повествованием что называется «след в след», не пропуская ни ремарок, ни авторских замечаний, которые легко распределяются между актерами. И исполнители легко отстраняются от только что звучавшей «прямой речи» и комментируют реплики своих героев, как если бы только что мы не верили в то, что один из них – Гуров, а другая – Анна Сергеевна. Явления курортных в таком спектакле, уважительном к каждому слову автора, похожи на случайное попадание не на ту страницу: как будто отложенную на время книжку потом раскрыли в первом попавшемся месте, наугад, и это оказывается уже не «Дама с собачкой», а какое-нибудь циничное замечание Чехова-юмориста, — что, мол, не надо бояться, если вам изменила жена, — наоборот, следует только порадоваться, что жена изменила вам, а не Отечеству.

Как заклинание, на разные голоса, здесь повторяют и повторяют: «Жизнь прекрасна! Жизнь прекрасна!» Но сложение и даже умножение этих оптимистических, но в жизни (в спектакле, у Гинкаса и у Чехова) ничем радостным не подкрепленных слов, с каждым разом уменьшает их и без того сомнительное правдоподобие.



Назад