Назад

Марианна Строева «Поминки по себе»

Экран и сцена 24.11.1994

Режиссер Кама Гинкас полагает, что Достоевского в наше время лучше играть «кусками». Помните, так вынимали из «Братьев Карамазовых» только историю мальчиков Анатолий Эфрос с Виктором Розовым. Гинкас сначала брал из «Преступления» только судьбу Раскольникова. Теперь — судьбу Катерины Ивановны.

Почему? Да потому, что современному режиссеру и зрителю интересен в Достоевском скорее не сюжет, а поток подсознания человека. Не криминальные перипетии романа, давно известные, а разгадка глубинного склада психологии, менталитета каждого героя. В сущности, ради этого работает сегодня и Петр Фоменко, превращая мелодраму Островского «Без вины виноватые» в проницательный анализ душевной тайны личности.

Спектакль Камы Гинкаса «К. И», по роману Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» в инсценировке Дани Гинка идет на новой сцене МТЮЗа «Игры в белой комнате».

Новую работу Гинкаса можно было бы назвать «Поминки по Мармеладову», если бы режиссер не задумал вынести в центр всего действия трагическую, бьющую по нервам историю, происходящую на поминках Пд мужу с его вдовой Катериной Ивановной. Только внутренний мир этой несчастной женщины интересует режиссера. Два больших фрагмента из романа сильно сокращены и сыграны с одной актрисой — Оксаной Мысиной при участии трех малолетних детей Катерины Ивановны — Поли, Коли и Лиды (то есть Оли, Олега и Ани Раевы). Чтобы заглянуть в душу Катерины Ивановны, не понадобился приход на поминки ни Сони, ни Раскольникова, ни Лужина, ни Лебезятникова, ни даже присутствия квартирной хозяйки-немки Амалии Ивановны. Все они как бы существуют в воспаленном воображении Катерины Ивановны. Она творит на наших глазах свой особый мир, преображая реальность.

Пока стайку собравшихся зрителей держат в фойе перед черной дверью, Катерина Ивановна выбегает оттуда в широком мужском пальто и длинных черных ботинках с белыми тряпками вместо чулок, пропитых покойным Семеном Захаровичем. Расхристанная, патлатая, с круглым гребнем, поминутно падающим на пол, К. И. вдруг неожиданно вытягивается на полу замертво, как бы заранее предсказывая, чем эти поминки кончатся. Быстро вскакивает, вешает себе на шею картонку с просьбой о подаянии и начинает свой монолог как исповедь.

Силой болезненного воображения она превращает зрителей в свидетелей, соучастников и даже персонажей происходящего. Каждого посвящает в придуманное прошлое и будущее «можно сказать, аристократического семейства». Лихорадочная, путаная, с неожиданными паузами речь ее перемежается танцевальными па, почти цирковыми номерами, игрой на скрипке и пением детей.

Сразу видно, что режиссер вместе с актрисой избрали стиль клоунессы, однако рождающий не смех, но ужас сопричастности. Перед нами — эксцентрическое действо особой абсурдистской театральности, которой овладела талантливая актриса. Четвертая сестра «трех девушек в голубом», она естественно вводит К. И. в мир образов Петрушевской, в чем-то близкий миру образов Инны Чуриковой и даже Джульетты Мазины. Она не боится показаться нелепой, странной и смешной, сообщая своей исповеди стремительную скорость острых перепадов от юродства к святости, преувеличенно резких зигзагов на пути к последнему уходу. Кажется, что К. И. несется к смерти с безоглядностью самоубийцы.

Не случайно К. И. гонит нас из теплого фойе (чего расселись!!) в белоснежный холод «анатомического театра», где все и завершится. Режиссер освобождает текст Достоевского от груза натуралистических деталей, снимает постоянный чахоточный кашель, бьющий К. И., последние мгновения ее жизни не обагряются кровью, хлынувшей на мостовую. Нет, путь к смерти превращен в беспрерывный диалог со слушателями ради обретения возвышенного бытия.

Рваная речь К. И. несется к оправданию высокого образа жизни, потеснившего в ее сознании мразь и мерзость окружающей действительности. Раз нафантаэировав картину благостного семейства, где дети учат французский, читают стихи, поют и танцуют, где пьяный отец не раздавлен лошадьми, а умер «прямо — на работе», где сама она, дочь, «почти полковника», готовится открыть в родном городе Твери «пансион для благородных девиц», К. И. верит ей и каждого зрителя уверяет в реальности своих мечтаний.

Часто она срывается в бездну нищенского существования, когда сама жизнь ставит ей подножку. И тогда с отчаянием она ‘может толкнуть’ своего маленького сына Колю, просить милостыню с картонкой на груди прямо у зрителей — и те подают ему денежку (совсем так, как это происходит сейчас в наших подземных переходах). Потом может грубо распахнуть полы пальто своей старшенькой Поленьки, как бы предчувствуя, что девочка пойдет зарабатывать на хлеб по пути Сонечки. Примется ругать хозяйку Амалию Ивановну, перемешивая немецкий с матерщиной («не Ивановна вы, а Людви—говна!») В светлое мгновение сама схватит не шарманку, в инструмент возвышенный — скрипку, чтобы умело аккомпанировать танцам детей, раздетых почти донага.

Сгущенный мрак бедственного положения на каждом шагу подрывает святую веру К. И. в рожденный горячечным воображением образ обетованной земли. Перепады от надежды к отчаянию становятся все болезненней, гонят к последней черте. Однако под конец милосердие режиссера дарит К. И. искомый катарсис—вознесение на небеса.

Вытянутая в смертельной судороге женщина вдруг тихо приподнимается с пола, как бы подхваченная дуновением неземной воли. Руки тянутся к белой лестнице, спустившейся с неба, чтобы забрать умирающую. Ноги ступают на перекладины все выше и выше—под самый потолок. Черные тона гаснут в сверкающий белизне воздуха. Лестница раскачивается, взлетая к небу (словно качели в трагедийном финале пьесы Петрушевской «Уроки музыки»), унося К. И. из земной юдоли страдания в иное, надмирное измерение, в святой божественный мир. Он дарит ей ту высокую святость, о которой она всю жизнь мечтала, веря, что блаженны нищие духом.

Так мысль о возможности преображения враждебной человеку чудовищной и грязной действительности силой веры и поэтического вдохновения становится сверхзадачей спектакля. То, что было открыто в его «куске» из романа Достоевского «Играем «Преступление» с помощью интереснейшего финского актера Маркуса Гротта, теперь дополнено и развито в новом «куске» новой для театра актрисой Оксаной Мысиной. Там чужой, финский язык подчеркивал идею непонимания и одиночества Раскольникова в окружающем мире. Здесь юродивая К. И. только в момент смерти достигает той святости, о которой мечтала всю свою страдальческую жизнь. Блаженный дух нищего человека поистине выстрадал свою великую награду. Грех бесчеловечного существования преодолевается с помощью режиссерской магии постижения Автора.

Гинкас, показавший нам свою новую работу, доказывает, что противоборство двух миров — реального и фантастического может и должно завершаться победой последнего, как единственного прибежища страдающего и погибающего человечества. Поминки по Катерине Ивановне вновь приближают к нам духовный мир и веру гениального писателя, способного предугадать в конце девятнадцатого века, что произойдет с людьми в конце века двадцатого.



Назад