Марина Тимашева «Трагедия, одетая не по моде»

Радио Свобода 03.11.2009

Фестиваль «Сезоны Станиславского» открылся премьерой московского Театра юного зрителя. Спектакль «Медея» поставил Кама Гинкас. В ролях заняты Екатерина Карпушина, Игорь Гордин, Игорь Ясулович, Галина Морачева. Сценография Сергея Бархина.

По форме и по экспрессии, с которой играет Медею Екатерина Карпушина, все здесь напоминает о спектаклях, которые привозят на российские фестивали немецкие театры. В них обычно действуют кровавые убийцы, уверенные, что весь мир в ответе за их злодеяния. Принципиальная разница состоит в том, что «Медея» Гинкаса глубока смыслами.

Это спектакль о том, как миф возвышает обыденное, как трагедия возвеличивает то, что вовсе не величественно. О том, что происходит, когда рациональное встречается со стихийным, когда мужчина встречается с женщиной. О том, что жить невозможно, но нужно. Спектакль — об отношениях людей с Богами («никто никогда не знает, что Боги готовят смертным») и о том, как охотно люди сваливают свою вину то на богов, то друг на друга. Медея твердит, что убивала и предавала ради Ясона, Ясон (Игорь Гордин) уверен, что она — женщина-хаос, женщина-разрушительница — повинна во всех его бедах.

Еще это спектакль о мужчинах, которые насытились кровью и льнут к мирной жизни. И о том, как они превращаются в бездушных чиновников, которые ищут ответа на все вопросы в ворохе крючкотворных документов. И о том, что законы Креонта (Игорь Ясулович) разные: одни — для своих, другие — для чужих. «Ясон, — говорит он, — из наших мест, а Медея — чужестранка». И Медея откликается: «Каким бы зверем, непонятным и суровым, ни был для вас мой Кавказ, но там матери тоже прижимают к груди своих детей». И вот уже маячит на горизонте призрак политического театра. Медея — грузинка, Креонт — царь-юрист.

На самом деле, ключ к пониманию спектакля следует искать в стихотворении Бродского «Портрет трагедии», которое в спектакле звучит неоднократно. Подлинный смысл «Медеи» Гинкаса заключен именно в нем. «Контральто с нотками чертовщины» — это голос Карпушиной, и глаза, «расширенные от боли, зрачки, наведенные карим усильем воли» — это ее глаза. И то, что высокая трагедия начинается с обычного человеческого несчастья, и то, что лицо ее безобразно — все это сказано Бродским и переведено на театральный язык Гинкасом.

Помимо стихов Бродского («Портрет трагедии», «Театральное» и фрагменты хоров Еврипида в переводе Бродского), в спектакль входят еще два текста: поэтический, патетический — Сенеки и прозаический — Ануя. Первый представительствует от мифа и от театра, второй — от быта. Трагедии рождаются на кухнях, когда люди, которые все еще любят друг друга, больше не могут жить вместе. В спектакле есть длинная, на 50 (а кажется, что только на 15) минут, сцена объяснения Ясона и Медеи. Никаких постановочных ухищрений. Два человека сидят, прижавшись друг к другу, их лица совершенно спокойны. Он тихо, даже слишком тихо, рассказывает, как любил когда-то и как стало страшно любить, и какие тени легли между ними. Тысячи людей говорили так, почти теми же словами, и именно так расставались:

Раньше, подруга, ты обладала силой.
Ты приходила в полночь, махала ксивой,
цитировала Расина, была красивой.
Теперь лицо твое – помесь тупика с перспективой.

Действие спектакля происходит в бассейне, со стен которого обваливается кафель, спуск в него имитирует скалистый пологий уступ, а из крана хлещет вода. Бассейн вместо моря, вода вместо крови, Ануй слышнее Сенеки, обычная жизнь страшнее выдуманной. В выдуманном мире Медея облачается в золотое оперенье и, пристегнув карабин к тросу, взвивается к небесам, как это делалось в старинном театре. А в «бытовой» версии она просто сходит с ума. И ее верная спутница, кормилица, почти как нянька в чеховских пьесах заклинает: жизнь продолжается, в ней есть много радости — солнышко, жатва, стакан вина. И вообще, после ночи наступит утро.

В последнее время многие режиссеры, под влиянием своего греческого коллеги Теодороса Терзопулоса, стараются воспроизвести античную трагедию в ее «аутентичном» виде, Кама Гинкас этой тенденции сопротивляется. Котурны, маски — вся эта атрибутика кажется ему нелепой, он предъявляет ее залу — и зрители смеются. Трагедия для Гинкаса — не театральный жанр, трагедия — это жанр жизни.