Наталия Каминская «Хлебы и гвозди»

Культура 02.03.2006

«Нелепая поэмка». Спектакль Камы Гинкаса в МТЮЗе

Главу романа Достоевского «Братья Карамазовы» под названием «Великий инквизитор» практически никогда не ставили в театре отдельно. Решиться на такой шаг мог лишь тот режиссер, которого не пугают как минимум три обстоятельства: переизбыток слов, недостаток действия, невероятная концентрация идеи, заложенной в небольшом по объему тексте. Все эти три обстоятельства не являются помехой для Камы Гинкаса. Его спектакли в большинстве своем основаны на прозе, которую режиссер свободно преображает в диалоги, из которой без видимых усилий извлекает действенное сценическое начало. Но главным в данном случае является обстоятельство третье: Гинкас не побоялся сделать предметом спектакля один из самых сложных по проблематике текстов в русской, да, пожалуй, и в мировой литературе. Он рискнул сыграть диспут о Боге и человеке, о смысле людского бытия и границах свободы.

«Нелепая поэмка» — сюжет о споре инквизитора с Христом, сочиненный Иваном Карамазовым и рассказанный им брату Алеше. «Нелепой» назвал эту историю сам Иван, нелепость хода мыслей брата обнаруживает и Алеша. Но «поэмкой» в спектакле дело не ограничивается, история инквизитора предваряется значительным отрезком времени, в который Иван рассказывает и аргументирует брату свою идею. Для этого понадобились две предшествующие главы романа: «Братья знакомятся» и «Бунт» где содержатся рассуждения о цене всеобщей гармонии, о знаменитой «слезинке ребенка».

Богоборческие страдания Ивана, таким образом, готовят нас к монологу инквизитора, который не только подхватит муку Карамазова, но еще ее и приумножит. Николай Иванов, играющий Ивана, похож на отчаявшегося агрессивного мальчишку. Не столько умника, сколько взнервленного и даже озлобленного юношу, тщетно пытающегося ерничеством и бравадой скрыть кровоточащую душевную рану. В тексте романа Ивану отдано не в пример больше слов, чем Алеше. Однако в спектакле, в невероятно высоком градусе его нервного накала, начинает казаться, что Алеша — Андрей Финягин и вовсе безмолвствует. Как молчит и Тот, кому сам инквизитор адресует свои упреки. Разумеется, этот эффект неслучаен, тут осязаемо воплощенная режиссером проекция на будущее содержание «поэмки». Эффект притом — обоюдоострый, ибо удельный вес сказанного Иваном и инквизитором велик, а молчание невесомо. Ибо Христос на сцену не выведен, и сильнейшая смысловая точка всей истории, то есть миг, когда Он целует отсылающего Его на костер инквизитора в «бескровные уста» звучит только в пересказе Ивана. Брат же Алеша действительно обнимет и поцелует брата Ивана у нас на глазах, но даст ли этот миг высшее ощущение его, Алеши, правоты?

И Иван, и инквизитор в сильнейшем исполнении Игоря Ясуловича по первому эмоциональному впечатлению переигрывают в спектакле своих оппонентов. И Гинкас не был бы Гинкасом, если бы не услышал в лотке Инквизитора дьявольски провокативной понятности, предательской похожести на правду. Но тогда он выводит на сцену то самое человечество, об участи коего пекутся все действующие лица этой истории. Убогие, увечные и оборванные, похожие на народец Питера Брейгеля, эти люди вызывают не только жалость, но протест. Протест нас самих против самих себя, увиденных глазами Ивана, а вслед за ним и инквизитора заблудшим стадом, алчущим хлеба и зрелищ. У этого стада нет временных координат Оно смотрит примитивные геометрические изображения по телевизору, который инквизитор вешает для него на собственноручно вбитый гвоздь. Оно носит на телах дисплеи, где мелькают лица европейцев и аборигенов. Оно же жадно тянется к краюхе хлеба в протянутой к нему инквизиторской руке. Инквизитор не только подает хлеб и зрелища, он однажды прибьет четыре черные буханки к четырем концам деревянного креста и, взвалив ношу на плечо, повлечется с ней в глубину сцены. Метафора сильнейшая, убийственная!

Этот распятый хлеб становится одновременно и кощунством, и знаком подлинного страдания того, кто отягощен миссией накормить слабое, ведомое человечество.

Если бы все те, кто хочет нас насильственно осчастливить, сами были счастливы и беспечны, все было бы так просто в этом мире! В том-то и есть бездонная глубина богоискательства Достоевского, что присвоившие себе право исправить Бога у него тоже принимают нешуточные страдания, ибо истово веруют в то, что в возможности слабого человека верить нельзя. Инквизитор в спектакле Гинкаса, как уже было сказано, умножает муки Ивана. Сухое, изможденное лицо Ясуловича, его длинная бестелесная фигура обнаруживают прямое портретное сходство с обликом католика-иезуита. Но облик только лишь добавляет театральной краски, как и волшебная, медитативная музыка Александра Бакши. Этот инквизитор так же, как Иван, сжигаем изнутри «идеей» только дается она девяностолетнему старику куда труднее, чем мальчишке. Когда огонь тяжкого убеждения рвется из души наружу, старика буквально не держат ноги, и он оседает на чьи-то руки, едва не испуская дух. Есть потрясающий момент в самом начале «поэмки» когда мы видим одно лишь выхваченное узким прямоугольником света (художник Глеб Фильштинский) лицо Ясуловича и слышим произнесенное на выдохе: «Это Ты?» Лицо не может обмануть, оно светится мучительной любовью к Нему, и сразу же становится ясно, что Великий инквизитор — личность трагическая.

Режиссер Гинкас силен мощной энергией отрицания. Ожидать от него интонации тихой благости было бы бессмысленно. Он противопоставляет силу силе, правду — правде, провоцируя зрителя на трудную работу сознания. Художник Сергей Бархин создает среду, в которой нашему сознанию еще прибавляется работы. Внезапно сползает огромная холстина и обнажает целую гору тесно сгрудившихся деревянных крестов разной величины, самые малые из которых подвешены тут же наподобие нательных или сувенирных. Человеку сведущему это зрелище напомнит знаменитую литовскую гору, и станет внятно даже некое скрытое послание другу — уроженцу Литвы Гинкасу от постоянного соавтора Бархина. Но образ, разумеется, шире конкретного адреса. Крестов очень много, их ставят, покупают, вешают на шеи в виде модных украшений. Ими смиренно осеняют себя на литургиях высокопоставленные бывшие атеисты. Их поминают всуе, и чем их более, тем дальше отстоит суета от сути, тем очевиднее подмена истины все новыми и новыми фетишами.

Гинкас ставит очень современного «Инквизитора» Если бы созданный им мир человеков не выглядел таким пронзительно убогим и не ощущался бы на вкус таким горьким, мы бы, пожалуй, с инквизитором и согласились. Но хлеб, затмивший нам нынче все иные чаяния, слишком нелепо и страшно выглядит распятым на деревянном кресте.