Наталия Каминская «ТЫ ЭТОГО ХОТЕЛ, СТИВА КАСАТСКИЙ?»

Блог «ПТЖ»

31.01.22

Заглавный герой, которого играет Максим Виноградов, в течение спектакля так и не старится и практически не изменяется ни внешне, ни внутренне. Стива Касатский был одет в светские сорочку и брюки, став же монахом Сергием, облачился в рясу, но и выражение лица, и внезапная резкая вспыльчивость, и пластика молодого тела так при нем и остались. Таким образом, развитие в постановке Гинкаса получила не сама натура максималиста Стивы-Сергия, а всего лишь собственно сюжет его весьма неординарной жизни.

Разумеется, все это не случайно. Как не случаен и опущенный режиссером финал толстовской повести, где герой в сибирской глуши работает у господ и обучает детвору, то есть отдает себя людям и, таким образом, наконец-то духовно приближается к Богу. Гинкас рассказал не историю духовного перерождения, но историю движения маниакальной идеи, которая, овладев разумом человека, не произвела искомых преобразований в его душе. В финале спектакля Сергий карабкается вверх по наклоненной плоскости стола и неизменно съезжает вниз. Точнее, кажется, выразиться невозможно — и о тщетных поисках абсолюта, и о всевозможных индульгенциях, которые «выписывают» себе люди, бегущие в храмы, обвешивающие себя крестами и ладанками, постящиеся по праздникам и даже впадающие в аскезу…

Богоискательство и богоборчество, бьющиеся друг о друга и в толстовском сочинении, в спектакле Камы Гинкаса сталкиваются еще жестче. Время рассыпавшихся вертикалей, подмененных всевозможным эрзацем, формирует нынешний угол зрения и расставляет нынешние акценты.

При этом «Отей Сергий», несомненно, отсылает нас к «Нелепой поэмке», поставленной режиссером по «Братьям Карамазовым» Ф. М. Достоевского на этой же сцене 15 лет назад (2006). Даже декорации Эмиля Капелюша деликатно перекликаются с пространством, созданным в свое время Сергеем Бархиным. Мир Капелюша так же, как и мир Бархина, скроен из дерева. На длинных шестах возвышаются деревянные фигуры неких ангелов и, кажется, Богоматери — освещение призрачное (художник по свету Александр Мустонен), изображения намеренно плохо различимы и издали напоминают высохшие кроны деревьев. Над сценическим полом приподнят грубый дощатый настил, центром становится деревянный стол, меняющий положения и функции.

Среда неуютна, плоскости наклонены, уходящие ввысь сакральные фигуры смахивают на идолов, и в этом растерявшем опоры и первоначальные смыслы мироздании обитает разноликая толпа человеков, с которыми, равно светскими и духовного звания, главный герой плохо находит общий язык. Светский люд одет художником по костюмам Еленой Орловой вне эпох (джинсы и кроссовки уживаются здесь с «чеховскими» шляпками и вуалями), а монахи — они по определению внеэпохальны и облачены в бессмертные рясы-клобуки. Пестрые, беспечные группки тех, кто проживает свои грешные жизни «в миру», контрастируют с черным, безликим отрядом братьев Сергия по служению.

Однако среди них выделяется один — отсутствующий в первоисточнике игумен Пафнутий, которого играет Игорь Ясулович. Тот самый артист, что играл в «Нелепой поэмке» Инквизитора. Пафнутий в спектакле почти ничего не говорит, но много присутствует на сцене и наблюдает, наблюдает, будто читает в душе Сергия эту его неубиваемую гордыню, этот несовместимый с подлинной верой перфекционизм, эту вымученную идею, не одухотворенную любовью и состраданием. Кажется, Пафнутий-Ясулович даже покачивает головой, дескать, ай-я-яй, брат, не туда идешь, зря тратишь силы. На самом же деле именно безмолвие и статика выдающегося артиста говорят в иные минуты больше, чем потоки слов и обильная жестикуляция остальных.

Возможно, перед нами воплощенная совесть, или мудрость, или непостижимо абсолютная вера? Пафнутий привнесен в текст спектакля самим режиссером. Великий же инквизитор был сочинен Достоевским, а уже по его писательской воле Митей Карамазовым. Оба персонажа, таким образом, придуманы — ради того, чтобы артикулировать некую важнейшую для автора (текста ли, спектакля ли) мысль. И если Инквизитор-Ясулович искренне страдал за им самим вымученную, ложную идею, то Пафнутий-Ясулович, возможно, переболевший всем этим в прошлом, видит теперь, как вымучивает идею его подопечный Сергий. Не вмешивается, не совершает насильственных действий, но наблюдает и сострадает. Ибо, видимо, других лекарств от происходящего так и не изобретено.

Касатский, ставший отцом Сергием, дабы уйти от человеческой скверны и побороть соблазны, разрывающие его плоть и сознание, так и не обретает в спектакле искомой цели, потому что душа его суха, как деревяшка. Хороша в этой связи сцена, когда в борьбе с соблазняющей его прямо в монашеской келье вдовицей (Илона Борисова) Сергий отрубает себе палец. Сцена не только не страшна, но убийственно насмешлива: «палец» лежит в углу в виде бесполезной сухой щепки, и хоть сто раз ударь по нему топором, ничего не изменится.

Если герои «Нелепой поэмки» Иван и вслед за ним Инквизитор пытались насильственно насадить праведность и гармонию в жизни человечества, то сегодняшний Сергий с тем же «успехом» насилует исключительно сам себя. Но тут появляется в спектакле Пашенька, старая знакомая Касатского, к которой он бежит в поисках душевного утешения. «Постаревшая» у Толстого полунищая женщина, живущая не для себя, а «для людей», в спектакле совсем не выглядит старой. Евгения Михеева изумительно играет молодое, зачуханное существо, суетящееся, но не суетливое, абсолютно цельное и счастливое в некоем своем высшем знании. А знание ее простое — она ощутимо умеет любить не себя, но других. И как бы ни было сомнительно такое ее счастье, оно явственно проливает на сцену свет и почему-то утешает. Как, впрочем, утешает и тихое созерцание Пафнутия-Ясуловича.