Наталья Казьмина «Проигранная любовь»

«Планета Красота», №№11-12.2009 11.01.2010

Он немолод, не беден, чистоплотен, но не чист. Ссужает деньги под залог, ростовщик. Она совсем девочка, строгая сирота и бедная родственница, сначала робкая его клиентка, потом строптивая жена. Он слишком горд, что спас ее от нищеты и панели. Она из благодарности слишком «искала любить» его, но тоже оказалась горда. В общем, любовь не получилась.
История мезальянса, закончившегося самоубийством, могла бы стать сегодня криминальным или любовным романом. Достоевский превратил этот «простой, варварский и косный» случай в маленький шедевр – повесть «Кроткая». Эту бы повесть, а не современные «путеводители» по семейной жизни перечитывать мужчинам и женщинам — вступающим в брак и скучающим в браке, погибающим от одиночества и непонимания, но не уступающим ни пяди. Хотя кто ж своею волей перечитывает Достоевского в психотерапевтических целях? Смешно-с.
Молодой режиссер Ирина Керученко поставила «Кроткую» в МТЮЗе. То, что Кама Гинкас позволил своей ученице взяться за Достоевского, в котором он сам ас, то, что он впустил ее в свое пространство, Белую комнату, знак особого доверия. И, скажем сразу, доверие она оправдала. Для Белой комнаты был сделан в 1991 году спектакль «Играем Преступление», здесь до сих пор идут «К.И.», «Пушкин. Дуэль. Смерть», теперь живет и «Кроткая».
Спектакль получился «взрослый», без скидок на неопытность постановщика. Ясный, психологически обдуманный, ритмически слаженный. Трагикомичный, несмотря на присутствие смерти в сюжете. Видно, что Гинкас профессии учить умеет. То есть, конечно, ученица временами напоминает своего мастера. Но, во-первых, это неплохо, а во-вторых, естественно. Похожи ведь мы на своих родителей?.. При этом у Ирины Керученко есть свой взгляд на вещи, свое отношение к людям и героям, ремесло — в руках, чувство юмора близко, и она ловко его проявляет, подчеркивая им драматизм ситуаций. Она явно любит с актерами возиться, отчего они выглядят на сцене крупно и защищенно, т.е. попросту им всегда есть что играть. Это ощущалось и в прежних работах Керученко («Фантомные боли», «Гедда Габлер», «Калека с острова Инишман», «Я – пулеметчик»). Уж, по крайней мере, двое молодых актеров, точно, обязаны ей своим театральным рождением – это Кирилл Плетнев и Елена Лямина. Кроткая в одноименном спектакле — именно Елена Лямина. К ней присоединились два опытных актера МТЮЗа, Игорь Гордин (Он) и Марина Зубанова (Лукерья), и, несмотря на опытность (опытных у нас много, задевающих за живое – мало), вызвали неподдельное волнение и уважение.
Почти уверена, что участники этой «Кроткой» (просто по возрасту) не видели одноименного спектакля Льва Додина с Олегом Борисовым. Иначе бы умерли со страху. Спектакль, который играли сначала в БДТ (1981), а затем во МХАТе, еще едином (1985), уж сколько лет считается эталоном и идеалом. Замахнуться на него было все равно как… К. Серебренникову на «Мещан». Но в МТЮЗе, по-моему, не ставили цель – замахнуться. Подробно и тщательно читали текст и открывали, видели в нем свое, поэтому вступили с тем старым спектаклем в нормальный, т.е. всегда неожиданный разговор времен и поколений.
Трагический монолог Борисова шел за «четвертой стеной», все-таки на сцене; публика терялась в темноте. «Кроткая» Керученко начинается при полном свете и в комнате. Тут нужна иного рода смелость. Несмотря на участие Натальи Акимовой и Ольги Волковой в БДТ, Татьяны Шестаковой во МХАТе, Борисов (по крайней мере, в Москве) все равно казался единственным героем спектакля. Это была Его исповедь и Его покаяние. «Я хочу себя судить и сужу!», — произносил актер почти угрожающе. Для Гордина, который смотрит публике в глаза и будто требует немедленной реакции, главные слова — другие: «Я хочу собрать мысли в точку», т.е. хочу понять. Тут не исповедь, не самобичевание, а, скорее, следственный эксперимент в присутствии присяжных (зрителей) и продолжение поединка, Его и Ее, в сопровождении сочувственных вздохов и пояснений Лукерьи. Поначалу, возможно, даже попытка оправдаться, а к финалу — последнее слово подсудимого, «последний день приговоренного к смертной казни» (не случайно в предисловии автора к повести упомянут одноименный роман Гюго). Когда в финале спектакля Додина Борисов буквально взлетал на шкаф (иллюзия была потрясающая!), мы ощущали воочию: душа героя наконец выговорилась, освободилась от бремени. Перед «несчастным» истина открылась «довольно ясно и определительно». Когда в финале Гордин говорит, что «опять один», мы понимаем, что Он, пожалуй, как и его Кроткая, через минуту шагнет в окно. Борисов — не столько от имени своего героя, сколько от автора и от себя лично — повествовал о подлости человеческого характера и о том, как низко умеет пасть человек. Герой Гордина – лиричнее, он осознает не столько собственную подлость, сколько меру чужой любви, которую потерял. Этот рассказ – о беде и гордыне «подпольного человека» — и о счастье, что было так возможно.
Как происходит эта «борьба полов», схватка гордости и гордыни, надо видеть самим. Мы лишь скажем, что композиция спектакля (еще Мейерхольд говорил, что она решает все дело) – музыкальна и чрезвычайно логична. Музыкальность выражается в том, как отзываются и рифмуются отдельные сцены друг в друге. Логика проявляется в том, что страстям и растрепанным чувствам героев Достоевского режиссер и актеры ищут причины. Вспоминая спектакль, лишний раз оцениваешь изобретательность актерского существования Игоря Гордина, Елены Ляминой и Марины Зубановой, которые ведут зрителя за руку, заставляя его (ну, хотя бы тех «счастливчиков», что не знают сюжета) почувствовать нечто, испытанное героями Достоевского.
Вначале, разглядывая, как Он любовно наряжает (или обряжает?) Ее — надевает на пальчик колечко, отправляет за ухо прядку волос, обматывает тонкую шею длинной низкой жемчуга, цепляет брошку, — и зритель мгновенно «собирает мысли в точку», т.е. весь превращается в слух. Затем, смеясь тому, как едко Гордин представляет «подпольного человека», зритель вдруг воочию убеждается, как невероятно смешны бывают человеческие претензии. Далее, следя за подробной любовной прелюдией, когда Он рассказывает, а Она молчит про заклады, все эти сережечки, дрянненький медальончик, остатки куцавейки, янтарный мундштук и дешевый образок, зритель начинает понимать, кто эти двое и отчего ж они соединились. От полной безнадежности своего положения, конечно. Она – чтобы не шагнуть на карниз раньше начала истории, Он – чтобы не завыть от пожирающих его комплексов и одиночества. «Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти», как говорил Мармеладов. Потом, видя, как волчком кружится, вьется, хлопочет и шепчет вокруг этих двоих наивная и добросердечная Лукерья (Зубанову не заботит возраст, она существует намеренно театрально, условно, просто как клоун в больших черных башмаках), начинает верить (даже если знает сюжет), что эти двое смогут быть счастливы.
Однако вся вторая половина спектакля отнимает, вытягивает у зрителя надежду на возможно счастливый финал. Ибо это агония героя между двумя «забитыми» бумагой окнами, из-за которых вместо света высыпаются на Него бумажные цветы и еловые лапы погребального венка, лишний раз напоминая, что уже ничего не исправить. Поединок гордости и гордыни тут – бой молчания и потока слов. Ее гордость выражается в том, как она умеет «странно улыбаться» и «глубоко задумываться», что Его и раздражает больше всего. (Молодая актриса молчит бесстрашно.) Она не может, не хочет, не должна унизиться, будучи в унизительных обстоятельствах. Его гордыня тешит себя ощущением власти, власти слабого над еще более слабым, жаждой испытать наконец хоть перед кем-нибудь свое превосходство: сухо пожалеть, а не тепло приласкать, благородно спасти и благородно же не попрекать, но всегда иметь право попрекнуть и всякий раз напоминать о своем праве. «Принимая ее в дом свой, я хотел полного уважения», — педантично объясняет публике Он. И это «уважение» в исполнении Гордина звучит, как «унижение». «Я собою остался доволен», — настаивает Он, а зал хохочет. Но Она к Нему «бросилась с любовью», и Ему пришлось объяснить Ей, что «мы разница», а «я – загадка». Она, раскинув руки, кидается к своему спасителю и, как дитя, тычется ему в грудь. Но Он вместо ответа читает Ей нотацию. В финале мизансцена своеобразно повторится: Он точно так же внезапно распахнет Ей объятия, но она испуганно выставит между ними пальто.
Избавившись наконец от ревности и подозрений, убедившись в ее чистоте и благородстве, пережив с ней рядом болезнь и, вполне возможно, действительно влюбившись, в этот самый момент Он вдруг осознает, что опоздал. Тут у Достоевского стоят три восклицательных знака, и Гордин их, представьте себе, тоже играет.
У Достоевского в финале выпирают, вопят слова: «Люди любите друг друга!», а тут слышно «Люди прокляты», «Опять один в комнате», «Что же я буду?». И когда падают они после смешков, после нелепостей, вдруг остро ранят и спонтанно рождают приступ человеколюбия. И три раза, уж точно (я за это отвечаю) во время действия у зрителя ком в горле станет: …когда простая, разбитная, смешная Лукерья как-то покорно, но философски доскажет историю о самоубийстве «барышни» (мол, все там будем) и деловито сгребет в платок Ее вещи; …когда Он, навсегда потерявший покой, вдруг облупит яйцо, сядет есть его и «под протокол» расскажет, как увидел мертвую жену, а зритель за секунду раньше, чем он об этом вспомнит, заметит, как сиротливо стоят ее «ботиночки» у кровати; … когда Он спросит лично у вас, как Ему жить дальше.
Герой Олега Борисова сводил мысли в точку еще до начала спектакля, дальше актер играл перед бездной. Герой Игоря Гордина шел сам и вел нас к этой бездне весь спектакль.
Когда герой увидел Кроткую, упавшую из окна, больше всего его поразило отсутствие крови. «С горстку крови изо рта вышло». Он наклонился над ней и запачкал в крови палец. Присяжный зритель Белой комнаты МТЮЗа, посетивший некогда спектакли Гинкаса, а вот теперь и спектакль его ученицы, возможно, ощутит, что палец запачкал, но, когда захочет вытереть его, поймет, что палец болит, как порезанный.