Назад

Ольга Фукс «Разрыв оловянного сердца»

Вечерняя Москва 30.10.2000

Восьмистраничная сказка Оскара Уайльда — изящно-ироничное моралите на тему «спешите делать добро» — в руках Камы Гинкаса превратилась в притчу о влюбленности, которая неожиданно и непостижимо становится судьбой, о самосожжении таланта, который всегда по сути — скорпион, жалящий себя до смерти. Скорпионью сущность таланта Кама Гинкас наблюдал и переживал всю жизнь. «Счастливого принца» он посвятил своей жене Генриетте Яновской.

Счастливый Принц был совершенно счастлив в своем дворце беззаботности. А после смерти позолоченной статуей попал на площадь, откуда человеческие страдания видны на много миль вокруг. Однажды у него на плече заночевала Ласточка — девушка, свободная от условностей. Она только что развелась с ветреным самовлюбленным Тростником и рванула с подругами в Египет — этакая экзальтированная эмансипе, готовая иногда взвыть от одиночества. А потом Ласточка так и не смогла покинуть Принца, ослепшего и ободранного, потому как он решил отдать людям все, включая свои рубиновые глаза и золотую кожу. Покинуть его — все равно что сбежать от себя. Плача и любя, она помогала ему медленно убивать себя. А потом замерзла насмерть, и без нее принц сразу же умер от разрыва оловянного сердца. Только уайльдовского Бога, который воздал добрым по делам их, у Гинкаса нет — толка от веры в себя да в Бога не будет, как уверял Иосиф Бродский, ленинградский друг режиссерской четы.

На роли Ласточки и Принца пришлось по три актерские пары, и, как уверяют очевидцы, получилось три разных спектакля. Премьера досталась Арине Нестеровой с внешностью инженю и мощью большой трагической актрисы (Ласточка) и Оксане Лагутенко (Счастливый Принц, точнее, его душа; оболочку же в виде огромной скульптуры-тюрьмы-гроба со сфинксовой полуулыбкой венецианской маски придумал художник Сергей Бархин).

«Счастливый принц» весь состоит из диссонансов, на которых строится колючая, бьющая током гинкасовская гармония. Беспощадный, как лампа следователя, свет — и мягкий, мистический контражур.

Почти кровавое проживание у той же Арины Нестеровой и избыточная театральность в обыгрывании не то что слов — промежутков между соседними словами, игры с театральными цитатами (египетские мотивы из «Собачьего сердца» Яновской, стук заколачиваемой навсегда двери из собственного «Черного монаха», даже горьковское «На дне», хотя, казалось бы, сочетание Горький-Уайльд — точно чеснок в шоколаде).

Неповторимая красота музыки Пьяццоллы и виртуозной скрипки Гидона Кремера — и едкий, изобретательно обыгранный сарказм в адрес тех, перед кем Принц (читай — творец) «мечет бисер» своей щедрости, таланта, искусства. Откровенное обнажение и подчеркивание театральных, даже цирковых приемов — и пронзительная откровенность. Благодаря чему возникает финальная сцена — такие помнишь годами, сколько бы спектаклей, хороших и разных, не довелось посмотреть впоследствии. Актеры, как рабочие манежа, бывалым жестом крепят лонжи своим партнершам — мертвой Ласточке и мертвому Принцу. А дальше — медленное завораживающее кружение по нисходящей последних осенних листьев, а по восходящей — двух любящих, которым удается напоследок коснуться друг друга перед окончательным расставанием. И это прикосновение становится дороже бессмертия, которого все равно не будет.



Назад