Ольга Фукс «Выбрать Дюдю»

Блог «ПТЖ»
13.03.2022

Пятая печать — образ из Откровений Иоанна Богослова, за пятой печатью — души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели: свидетельство правды приравнивается к слову Божьему. Теперь им ждать, пока из замученных праведников не наберется число, известное Богу.

А еще «Пятая печать» — это повесть Ференца Шанта, по которому режиссер Золтан Фабри снял фильм, получивший приз Московского кинофестиваля в 1977 году. Киноманы ставят его в один ряд с «Обыкновенным фашизмом» Ромма и «Конформистом» Бертолуччи, хотя он сильно уступает им в известности.

А еще «Пятая печать» — это новорожденный спектакль Лизы Бондарь, который идет теперь во Флигеле Театра МТЮЗ на несколько десятков мест: полезная бактерия театра, которая при достаточном количестве оздоравливает организм общества. Если успеет. Если уцелеет. Сценарий «Пятой печати» ставился и в театре — например, в Историко-этнографическом несколько лет назад. Но сейчас этот текст производит совершенно оглушительное впечатление. Спектакль Лизы Бондарь, точно маленькая Кассандра, родился на свет 23 февраля, буквально за несколько часов до того, как его контекст полностью совпал с атмосферой за стенами театра.

Истекает-истаивает 1944 год, власть в Венгрии захватывает последний гитлеровский приспешник Салаши, до победы над фашизмом остается несколько месяцев, но никто из присутствующих об этом не знает. Да и режиссер не сосредотачивается на этом контексте, потому что сочиняет притчу. Ее время — последний час перед рассветом, самый темный. Ее место — страна, захлебнувшаяся в страхе военного времени. Точнее, маленький фрагмент этой страны — кабачок, где четверо приятелей собираются, чтобы выпить, поболтать, скоротать время. Один — хозяин этого кабачка, трое других — его постоянные гости. Кажется, что их ничто не связывает, настолько они разные — случайно соединившиеся вместе осколки своего времени: трактирщик Бэла, крепкий хозяйственник, умеющий крутиться (Евгений Кутянин), столяр Ковач, тугодум и простак (Дмитрий Агафонов), книготорговец Кираи, проворный хитрец, легко обменивающий пищу духовную на материальную, а жену на любовницу (Андрей Максимов) и часовщик Дюрица, ядовитый острослов и собиратель осиротевших детей (Илья Смирнов).

Впрочем, в программке спектакля имя оставлено только Дюрице — единственному выжившему из них, единственному свидетелю. Они разговаривают вполголоса, почти не шевеля губами, их лица застыли в полумасках страха. Комната, как тело на операционном столе, опутана трубами, капает вода как из капельницы. По стенам плывут строчки — про то, что за дверью орет сирена, слышны звуки погони, драки, выстрелов. Тишина оглушительна, как взрыв.

Тема разговора актуализируется стремительно: от телятины, которую невозможно купить, к совести людей, которые посылают других на смерть. «Так вот я спрашиваю — мог бы кто-нибудь из нас спать спокойно, погони он вот этого человека воевать на фронте? Иди на бойню! Исполняй свой святой долг! Остальное — уже мое дело!» Эти мысли рождает хромой фотограф (Антон Коршунов), который забрел к ним на огонек, мастер «художественной фотографии» (почему-то он настаивает именно на определение «художественная» — можно предположить, что он занимается чем-то запретным, например, эротической фотографией). Слово за слово, и вот в этой компании случайных людей рождается ключевой вопрос-выбор: кем становиться в будущей жизни — властителем-тираном Томацеусом Кокатити, на совести которого тьма жертв, или замученным рабом Дюдю с чистой совестью? Вопрос этот ставит интеллектуал-провокатор Дюрица, и он больше других имеет на это право, потому что, как и раб, отвечает за детей. Именно он первым и отвергает ответ фотографа, который выбирает себе участь раба Дюдю, теряющего своих детей.

Этот вопрос становится незаметным переломом в действии. Зерно мысли, брошенное в сознание, начинает прорастать предчувствием, что не получится прожить тихую чистую жизнь в подвале за бокалом вина, обсуждая рецепты или книги. Предчувствие не обманывает — тайной полиции салашистов не интересны бунтари-одиночки или разбрасыватели листовок. Им интересны эксперименты над такими вот тихонями, мечтающие пересидеть минуты роковые «в глухой провинции у моря» или в подвале-кабачке. Им не интересно просто пустить в расход пушечное мясо, им интересна «генная инженерия» душ, рукотворное расчеловечивание. Об этом тонким высоким, мучающим, как механический звук, голосом поучает своего молодого коллегу Начальник полиции (Алексей Алексеев).

Четверка приятелей из кабачка — как случайная социологическая выборка — опровергает расчет Начальника. Но цена за это заплачена страшная. Белые окровавленные одежды заложников вновь отсылают к библейскому названию, коллизии библейского масштаба. Вот они, мученики за свидетельство, за слово Божие. Им предложено невозможное — дать пощечину человеку, который сейчас умрет. Слово это — «так нельзя», «вы не смеете», «не делайте этого», «я хотел, но не смог».

В фильме столяра Ковача уводят на новые пытки, но в лаконичном спектакле Лизы Бондарь он уравнивается в правах с другими. «Не смог» для нее важнее, чем «хотел»: «не смог» сделать мерзость — ответ человеческой сути колеблющемуся сознанию. Спинной мозг не позволил поднять руку. Жалкие всхлипы избиваемых равны здесь великим подвигам. Когда пришел черед выбирать, каждый «выбрал Дюдю» — выбрал мучение и смерть. Кроме Дюрицы, которого ждут дома чужие дети. Лиза Бондарь — молодая женщина, беспощадная в постановке вопросов, но милосердная в своих ответах, — и его падение показывает как человеческую победу. Дюрица не бьет, а почти гладит умирающего и обнимает, прося прощения. Для себя самого он — предатель, который всегда будет слышать голоса своих умерших товарищей даже в голосах спасенных детей. Для полицаев он — победитель, отпущенный в знак признания его победы.

Праведник, которых пока еще недостаточно. Пока еще будут приходить за другими. За нами.