Роман Должанский «Правды нет и выше»

Коммерсант 01.11.2000

Когда режиссер Кама Гинкас, недавний лауреат Госпремии и самый верный кандидат на следующую «Золотую маску», берется за детскую сказку, взрослые должны быть готовы к тому, что не смогут до конца объяснить своим чадам, почему мир устроен так жестоко и несправедливо. Тем более если на сцене будет идти сказка эстета и насмешника Оскара Уайльда. Премьера «Счастливого принца» в эти дни играется в московском ТЮЗе.

Пару лет назад Гинкас взялся за «Золотого петушка» — и буквально завалил лестницу ТЮЗа, на которой разыгрывали добрую сказку пушкинской няни, окровавленными конечностями. Справедливости ради надо признать, что в «Счастливом принце» таких зверств нет. Но, когда милейшая Ласточка с жутким хрустом выламывает у монументального Принца его второй и последний сапфировый глаз, чтобы отдать драгоценность беднякам, или когда деловитые могильщики (кстати, любимые персонажи Гинкаса, переходящие из одного его спектакля в другой) в полной тишине выгружают мертвого Принца из огромной клетки-каркаса,- становится не по себе. Мало что напоминает в спектакле ТЮЗа о расхожем образе эстета и денди Оскара Уайльда, который с мечтательной улыбкой поминутно нюхает розы, изящно подшучивает и сочиняет парадоксальные афоризмы.

Сказку про счастливого принца в переводе Корнея Чуковского все помнят с детства: одушевленная статуя, проникшаяся нуждами городской бедноты, по драгоценному камушку, по листку золота раздает всю себя людям. С помощью пролетавшей мимо в теплые края птички и задержавшейся поначалу из жалости к принцу, а потом уже — от любви к нему. Погибают в конце концов оба: ласточка околевает от зимней стужи, а обезображенную статую городские власти отправляют на переплавку. Что-что, а этот трагический финал Гинкас под вопрос не ставит, даже, напротив, всячески его подчеркивает и обостряет. Но по-настоящему режиссер ударяет в гораздо более чувствительную точку. Оказывается, что жертвы, принесенные Принцем и Ласточкой (Оксана Лагутина и Арина Нестерова) были совершенно напрасны. Драгоценности достаются черт знает кому: румяной обывательнице с великовозрастным сынком-дебилом, самовлюбленному графоману и отвязной пэтэушнице. (По Уайльду, соответственно — несчастная девушка с больным младенцем, голодный писатель и маленькая девочка, торгующая спичками.) Серый город, населенный этими запуганными и недалекими «совками» в черных пальто, остается ровно таким же, каким и был. Несмотря на благородство и самопожертвование героев.

Гинкас ищет в сказке «проклятые вопросы» — то есть то, чего там нет и в помине. В начале века о возможности такого «российского прозрения» предупреждал все тот же Корней Чуковский: «Примечательно, что мы русские как-то небрежно и скучая проходили мимо Уайльда, когда он являлся перед нами как эстет, как апостол наслаждений. Но когда мы услыхали от него этот гимн о счастье страданий — мы закричали: он наш, мы раскрыли ему сердца и Оскар Уайльд уже давно наш русский, родной писатель». Правда, автор наблюдения имел в виду тюремную исповедь «De Profundis», но никак не сказку.

У Оскара Уайльда герои оказываются вознаграждены: их призывает к себе Всевышний. У Камы Гинкаса правды нет ни на земле, ни выше. Альтруизм его назидательного мессиджа помножен на атеизм. До самого финала режиссер сверхбережно обходился с каждой строчкой сказки, изобретательно обыгрывая и разыгрывая любую на все лады, а тут разом вычеркнул весь уайльдовский конец с участием Бога. Пару мертвецов подвешивают на лонжах, как кукольных гимнастов, забытых на ночь под куполом цирка. Они очень красиво раскачиваются в лучах меркнущего бокового софита. Если вы уверены, что после закрытия занавеса сможете убедительно объяснить детям, как именно и для чего человеку надо жить, смело отправляйтесь с ними в ТЮЗ на эту сказку.