Роман Должанский «Прыжок от зрителей»
Коммерсант 13.10.1999
Московский Театр юного зрителя открыл новый сезон премьерой спектакля Камы Гинкаса по повести Чехова «Черный монах». Это первая постановка чеховского текста на театральной сцене. И еще это первый Чехов, поставленный знаменитым режиссером в России: до сих пор Гинкас предпочитал ставить чеховские произведения за границей.
«Я напишу что-нибудь странное»,— грозился Чехов, приступая к «Чайке». Тремя годами раньше, начиная «Черного монаха», он ничего такого не обещал, однако повесть написал в высшей мере странную. Но когда критики видели в ней только историю душевной болезни и смерти ученого Коврина, как бы случай из психиатрической практики, Чехов обижался. Кама Гинкас с ним наверняка солидарен.
Между тем сам Гинкас выделяет для себя из Чехова сюжеты, только на первый взгляд не выстраивающиеся в логический ряд,— им уже поставлены в Финляндии «Палата № б», «Дама с собачкой», «Чайка». Объединяет их и «Черного монаха» вот что: человек все время находится на фоне природы. Он рассматривается автором как специфическая часть непостижимого целого, с которым нельзя ни порвать, ни по-настоящему соединиться. Это постоянное ощущение зависимости от внешних ритмов, капризов и сюрпризов и есть род медицины. Вернее, врачебного исследования жизни.
Чеховская природа у Гинкаса совсем не лирична. Сидя на спектакле, невольно обращаешь внимание на то, как часто Чехов фиксирует пейзаж и состояние погоды. Причем артисты произносят эти пассажи нарочито обесцвеченно, отчетливо и сухо, как будто делают записи в журнале наблюдений на метеостанции. Гинкасовская природа формальна и к человеку равнодушна — совсем как у Пушкина.
Вообще, способ произнесения текста выбран опасный, хотя и очевидный. Повесть поделена между четырьмя персонажами, которые то разыгрывают ситуации, то докладывают текст. Он становится для Гинкаса не сюжетной канвой, но то препятствием, которое можно объехать, то котом в мешке, который можно подсунуть партнеру, то мячиком, который можно раздраженно отфутболить куда-нибудь в пустоту над головами зрителей. Наблюдение за этой забавной игрой-борьбой через полчаса утомило бы донельзя, но у нее есть важный театральный подтекст: она оттеняет то страшное и разрушительное «нечто», что тщательно выписано у автора и что волнует режиссера.
У Чехова черный искуситель появляется все из той же погоды, из вихря и смерча. В спектакле монах Игоря Ясуловича почти лишен мистического налета, больше похож на чудного и слегка суетливого деревенского мужичка. Он не менее реален, чем отец и дочь Потоцкие (Виктория Верберг и Владимир Кашпур), жизнь которых рушит Коврин. Гинкас ставит спектакль об искушении избранностью, которая может не только разрушить человека, но и загубить соседние жизни, попавшиеся под руку судьбы. Никакого объяснения этому нет и быть не может, есть лишь острое чувство высшей несправедливости и непостижимости.
Кама Гинкас любит и умеет заигрывать с опасными темами, но всему тайному он придает резкие и отчетливые земные формы. Между «тем» и «этим» светом у него обычно не таинственный занавес, а гладкая и плотная стена, в которую хоть головой бейся. Все человеческие страдания и безумия у него выставлены напоказ, доведены до высшей степени надрыва, иногда до истерики, но именно таким образом — до предельной концентрации театральной игры.
В «Черном монахе» не хватает, как ни странно, именно игрового надрыва. Спектакль недостаточно задирает публику, чтобы узнать в нем руку Гинкаса. Он слишком безопасен.
Может быть, дело в Сергее Маковецком, играющем Коврина. Раньше он в постановках Гинкаса не играл. Театральная Москва уже постановила, что «Маковецкий играет потрясающе». Мое впечатление иное: он играет последовательно и аккуратно, но в силу собственной актерской природы скругляет, смягчает то, чему следовало быть более острым, более парадоксальным. Случайность ли это или знак того, что отныне претерпят изменения сами устойчивые театральные понятия «гинкасовский актер» и даже «гинкасовский спектакль», пока непонятно. Утверждать такое можно будет только через пару новых премьер.
Что действительно впечатляет, так это содружество Гинкаса с художником Сергеем Бархиным. Они придумали усадить зрителей на театральном балконе и здесь же настелить помост для артистов. Непуганный идиотизм деревенской жизни сполна «выговорен» павлиньими перьями, которыми утыкана площадка. А перила балкона служат одновременно краем обрыва, на котором выстроена романтическая усадебная беседка. Там, где-то за партером, в глубине настоящей театральной сцены всего пару раз за весь спектакль возникает черный монах, оптически ясно обозначая глубину пространства. Остальное время неясная темнота просто молчит и притягивает. Именно туда, как в речку с обрыва, с веселого разбега сигает Коврин — под сдавленный вскрик публики. С этого-то все и начинается.
Назад