Роман Должанский. Второй поход на «Грозу»

Коммерсант – daily 14.02.1997

В ТЮЗе поставили Островского, но не по школьным правилам. Генриетта Яновская давно собиралась ставить «Грозу». Но это ей удалось сделать только со второй попытки. Несколько лет назад она уже начинала репетировать пьесу Островского в Московском ТЮЗе, но тогда до премьеры дело не дошло.

Тогда не получилось точно распределить роли, не подошло пространство. «Я хотела бы поставить спектакль в амбаре или на какой-нибудь заброшенной фабрике», — говорила Яновская. Сейчас «Грозу» выпустили все-таки на театральной сцене. Но чем-то она теперь напоминает и амбар, и заброшенную фабрику. Есть время подробно рассмотреть сценографию Сергея Бархина: публика сидит прямо на подмостках, в боковом «кармане», а зрительный зал и задник отгорожены закопченными кирпичными стенами. Когда-то они, наверное, были белыми.
Впрочем, вопрос «когда» новому спектаклю Яновской задавать бессмысленно. По-началу в костюмах и повадках героев проскальзывают характерные приметы пятидесятых годов нашего века, но вскоре и они оказываются намеренно сбиты режиссером и художником. Положенный Островскому конкретный мелочный этнографический антураж отставлен в сторону.
Мало какому классическому произведению не повезло так фатально, как «Грозе», принесенной в жертву среднему образованию. Любого, кто писал сочинения в советской школе, хоть ночью разбуди, — он сразу выдаст и про «луч света в темном царстве», и про «протест против кабановских понятий о нравственности», и про «почему люди не летают». Добролюбовские ярлыки-лозунги столь гениально комичны, что сражаться с ними (чем занимались последние двадцать лет редкие постановщики «Грозы») нет резона.
Яновская первая, кто не спорит с ними, а просто не берет в расчет. Когда-то Апполон Григорьев вступил в полемику с Добролюбовым, увидев в «Грозе» не битву добра сос злом, а столкновение инстинктов. У Яновской даже отпетые «самодуры» не оправдываются, а реально несут свою правду.
Эти правды точно клубятся в пространстве отечества. Слишком много тут несуразного и нелепого, чтобы люди имели возможность ужиться. Чем настойчивее и опасливее Кабаниха охраняет свой дом и своих детей, тем вернее надвигается на семью беда. Это русский мир, где все от века не устроено, где всегда что-то капает сверху, что-то не ладится, где под молитвы моют полы, а проклиная — оплакивают. Плач и молчаливое оцепенение сливаются здесь в атональный русский романс. Слова Бориса «здесь все наше, русское, родное… а привыкнуть никак не могу» можно было бы вынести в эпиграф.
Реальные масштабы времени и пространства в «Грозе» смещены и спутаны. Вместо матушки-Волги здесь узкий жестяной желоб-водоотвод, вместо крутого волжского откоса – стена с театральной машинерией и винтовой лестницей, уходящей к колосникам. И даже собственно гроза, как физическое стихия заменена на «людей грозы» — двух почти безмолвных молодых актеров, выносящих при необходимости гулкие листы металла, какими в старом театре обычно имитировали раскаты грома.
Не только за счет этой пары, но «Гроза» кажется неожиданно перенаселенной, плотной и насыщенной реальным действием. Должно быть, оттого, что нет ролек из массовки, а каждому персонажу, в том числе и присочиненному к пьесе слабоумному приживалу Кабанихи, дано свое лицо и свой голос. Что же Катерина? История ее проста и с героическим протестом ничего общего не имеет. Девочка становится женщиной – но ценой собственной жизни. Ничто так не актуализирует в наше время классические драматургические тексты, как сильно сыгранные простые истории.