Татьяна Власова «Без диалога с «Бедными-несчастными»

Театрал
30.05.2024

Антон Фёдоров – хедлайнер нового поколения режиссуры – недавно выпустил во МТЮЗе «Собачье сердце». Спектакль стал одной из главных, бесспорных удач сезона. И дело не только в Игоре Гордине и Андрее Максимове, хотя оба так меняются за два часа и демонстируют такой высокий класс игры, что позавидовал бы и Йоргас Лантимос, режиссер «Бедных-несчастных», где тоже речь идет о создателе и очень самостоятельном создании.

«Всё не так однозначно» – эта фраза, ставшая мемом за последние два года, в премьере Антона Фёдорова по-своему задает правила игры. Оценки режиссер «растушёвывает» так, что не знаешь, кого жалеть, а кого винить. Особенно ближе к финалу, когда избитый, чуть живой Шариков выползает из квартиры Преображенского. Играючи изнасиловал девушку? Да. Донос на «папу» написал? Не со зла, но – да. Подрывает в основании привычный комфорт, зарабатывать не дает? Конечно. Всех состоятельных пациентов точно распугал. В общем, нагадил «пацан» так, что, кажется, можно и мордой ткнуть, как щенка.

Но, несмотря на все вводные «Собачьего сердца», этот Шариков – чуть ли не лирический герой. 26-летний Андрей Максимов (известный по сериалам «Фишер и «Слова пацана») играет не узколобое примитивное существо, не быдло, а просто подростка «без тормозов» – то отвратительного, потому что животные инстинкты лезут, как старая шерсть, то «белого и пушистого», причем очень общительного. «Как это ты так ножку заплёл?» – спрашивает он Преображенского, усевшись с ним в кресло, и пробует закинуть ногу на ногу, как зажатый в угол, стеснённый «папаша». Шариков явно тянется к своему создателю: сначала, как неразумный ребенок, который задает много вопросов, а потом как человек, который претендует на статус «взрослого» – и «проходит через все подростковые проблемы: первый алкоголь, первая девушка», «контры» с родителем и попытки доказать свою самостоятельность – вот, работу нашел, бродячих кошек отлавливаю. Зачет?

В спектакле очень много комических моментов, игры с цитатами и дуракаваляния – особенно в первой части, похожей на театральный капустник. Артисты здесь только настраиваются, только «накидывают» на себя образы. «Я сегодня пустой…», – говорит Игорь Гордин, выходя на сцену. Говорит как усталый, перегруженный актер-знаменитость, которому надо сыграть Преображенского, и белому лохматому бобтейлу объявляет: «У нас «Собачье сердце» – будешь в главной роли».

В бормотании профессора, небрежном, невнятном и знакомом по другим спектаклям Антона Фёдорова, будут бесконечные ироничные комментарии и «приправа» из сугубо театральных шуток. Изнанка театра вообще тут демонстрируется через раз, а актеры выходят из образов и за контур булгаковской истории, чтобы посмотреть на неё со стороны. Шариков даже выведет рабочих сцены, пока Преображенский в кресле спит, усадит за стол, водочки подаст и попросит высказываться: зритель все-таки «высказываний ждет», актуализации – надо отвечать ожиданиям. Хотя постановочная команда еще на старте понимала: сейчас невозможно ничего ставить про контекст – но, очевидно, самое время говорить про отсутствие диалога. «Собачье сердце» это делает на примере «отцов и детей». «Дедушка мой. Когда не слушается, я его веником», – кивает Шариков на спящего профессора, цитируя советский мультфильм «Бобик в гостях в Барбоса».

Обе женщины в доме, горничная и экономка, молоденькая Зиночка (Алла Онофер) и стареющая Дарья Петровна (Екатерина Александрушкина), опекают двухметрового мальчика, как своего, пока тот учится говорить (начиная со слов «суки-мрази») и ходить (опираясь на костыли и кончики пальцев), поддерживают первые успехи – еще от бинтов не освободился, а уже играет на электрогитаре. Но для профессора и ассистента он – всего лишь результат эксперимента (провальный – для первого, сенсационный – для второго).

Борменталь (Илья Шляга) только мониторит изменения, проводит осмотры, механически повторяя «на меня, на меня», и пишет отчеты на катушечный магнитофон (причем каждый раз «чеканит» свою фамилию в микрофон – для истории и для Нобелевского комитета). А Преображенский только прячет глаза за темными очками, молча курит сигары и выпивает за сервированным, как в ресторане, столом с белой скатертью и «пафосным» хрусталём (это, собственно, всё, что осталось от благородной жизни, если не считать прислуги в белых фартучках и музыки Скрябина на бобинах). Снизойти до общения с Шариковым ни тот, ни другой не считают нужным – предпочитают команду «фу», пока парень совсем не отбивается от рук.

Когда, повертев попой, как игривый щенок, Шариков «за кадром» насилует Зину, Борменталь – всегда дисциплинированный, в ортопедическом корсете для прямой осанки, с немецким «орднунгом» в крови – срывается и забивает его ногами, почти как в сериале «Слово пацана». Просветительские теории и принципы доктора вдруг перегорают, как пробки. От субъекта с критически низким уровнем самоконтроля и общей культуры, а потому внезапно опасного, он готов избавиться любым путём, даже убить. Сам себе выписывает индульгенцию на насилие как самый эффективный инструмент – и становится страшен…

Шарикову повезло гораздо меньше, чем героине фильма «Бедные-несчастные» Йоргаса Лантимоса – женщине, которой пересадили мозг её нерожденного ребенка. Хирург, ученый, создатель признает её как личность, дает ей свободу выбора и, несмотря на эмоциональную привязанность, отпускает – познавать мир и себя. А в спектакле Антона Фёдорова профессор Преображенский самоустраняется. Он не хочет ничего решать, не хочет брать на себя ответственность – даже оперировать не хочет, просто стоит рядом, пока работает Борменталь.

На Шарикове Преображенский сразу поставил крест, «отбраковал» как ошибку и как носителя дурной наследственности – ну, что взять с копии пьяницы и вора? Эксперимент по омоложению – по совершенствованию человеческой природы – не удался. И точка. За превращение Шарика в Шарикова никто, конечно, не заплатит, а профессора Преображенского интересуют больше богатые пациенты и доходы, чем наука. «Я прекращаю работу в Москве и вообще в России», – грозится специалист с прямой линией если не в Кремль, то, страшно подумать, в какие высокие кабинеты. Он просто дистанцируется от своего создания – со снобизмом и брезгливостью «особняка», «особых русских» (по выражению Константина Богомолова из небезызвестной статьи для РИА), и ситуацией совершенно не владеет. Не знает, что теперь со всем этим делать.

С ролью «папаши» светило науки не справляется, и Шариков вынужденно переходит в автономный режим. Это приводит к тому, что он «пылесосит» идеологический мусор и находит сомнительных «друзей», а потом приходит (как неудачная копия профессора: в барском пальто с лисьим воротником, с передернутыми манерами и гонором «хозяина жизни») и начинает палить без разбору, во все стороны. Причем в его спонтанной «ответке» на агрессию, точнее – в подростковом бунте, столько неуверенности и растерянности, столько испуга, что зрителю понятно: этот «беспризорник» просто ищет отцовского признания и остро нуждается в сострадании. Понимает это в итоге и профессор, проделав путь от полного игнора и равнодушия до осознания своей вины перед подопытным, в котором в упор не видел человека. Он даже извиняется – но уже перед Шариком, когда на последний и правомочный выкрик Шарикова: «А меня кто-нибудь спрашивал, хочу ли я?!» – никак не ответить и диалог уже в принципе невозможен.