Наталия Каминская «Дама и козырной ТЮЗ»

Культура 24.06.2010

К Генриетте Яновской невозможно применить словечко «режиссерша». Это, как в литературе, где «писательница» — одно, а «писатель» — совсем другое. Если женщина пишет, к примеру, так, как Людмила Улицкая, то она — писатель, ибо определения по-настоящему серьезного и талантливого творчества не изменяются по родам. Если женщина ставит спектакли так, как это делает Генриетта Яновская, которая к тому же еще и руководит театром, то — поговорим о режиссере и о режиссуре.
Ученица Г.А.Товстоногова — это обстоятельство для нее самой очень важно, это она не устает подчеркивать. Потому что Г.А. научил иметь дело с драматургическим материалом — именно дело, а не мелкие делишки. Научил видеть в актере не пешку, но единомышленника, «шерстящего» роль до самых ее потаенных закоулков, понимающего и биографию героя, и судьбу, и мотивировки поступков. Научил ли он Яновскую острому социальному зрению, или мощному личностному сопротивлению? Это вряд ли. Разве что примером собственного творчества. В остальном же урожденная ленинградка, формировавшаяся в 60-е годы, сама была такая. И, придя в ЛГИТМИК учиться режиссуре, уже имела не только способности, но острый ум и сильный характер. Ее режиссерская судьба типична для всех представителей нелояльной режиму советской интеллигенции: спектакли если и выходили, то, как правило, с бесконечными цензурными сложностями — и в Красноярске, и в Ленинграде. В Москве, уже поставив в Театре имени Моссовета мастерский, пронзительный спектакль «Вдовий пароход», да и имея за плечами легенды вроде ленинградского «Вкуса меда», гимна молодых шестидесятников, Яновская была «полуназначена» руководить МТЮЗом. Чиновникам зачем-то понадобился испытательный срок, который только унижал и сковывал в полномочиях зрелого режиссера, к тому времени ничего и никому уже не обязанного доказывать.
Так что, повторяю, судьба — вроде бы типична. Но — не личность. Яновская победила. Первый ее спектакль в МТЮЗе — булгаковское «Собачье сердце» — стал полноценным художественным (не только общественным, что было естественным в эпоху перестройки) событием. Шаг за шагом, в тандеме с мужем Камой Гинкасом она создавала новый облик Московского ТЮЗа. Этот облик интеллигентен, но не мягок, решительно неугодлив. В театре Яновской нет стремления нравиться, хотя работают здесь без зауми. Любят провокационные темы и шоковые высказывания, но не менее того любят внятный сценический язык и яркую образность. Яновская постепенно выстроила театр, в который потянулась духовная элита общества. Не новая богатая публика, а именно интеллигенция, с предыдущей эпохи привыкшая ценить умное слово, глубокий культурный контекст и неповерхностное социальное зрение. Кама Гинкас поставил здесь ряд лучших своих спектаклей, притом в режиме наибольшего благоприятствования, ибо весь воз организационной ответственности мужественно взвалила на свои женские плечи Гета. Оттого ли спектаклей Яновской в афише театра меньше, чем спектаклей Гинкаса, или просто этот режиссер работает медленнее?
Но проходных постановок у нее нет. «Гроза», например, без преувеличения, стала вехой в сценической истории этой хрестоматийной пьесы Островского. Жесткий, беспощадный и трагический спектакль совершенно по-новому взглянул на две центральные женские фигуры. Катерина, этот «луч света в темном царстве», оказалась у Яновской колючей дикаркой, с которой трудно и окружающим, и ей самой. А самодурка Кабаниха — не старой, все еще красивой женщиной с прошлым, в котором, возможно, были и «заблуждения» ее невестки, вот только косная, лишенная кислорода атмосфера провинциальной жизни не оставила от них и следа.
О последнем по времени крупном спектакле Г.Яновской «Трамвай «Желание», зрелище большой эмоциональной силы и художественной стройности, кто только не написал (включая автора этих строк): «Так теперь не ставят». Писали, имея в виду в основном необычную для нынешнего театрального контекста плотность смысла и чувства, тщательную проработанность партитуры взаимоотношений и другие радости подлинно профессионального театра.
Однажды режиссер шокирующе жесткого чеховского «Иванова» и трагической «Грозы», Яновская, взялась за… Агату Кристи. Спектакль «Свидетель обвинения», стильный, остроумный, пронизанный легкой игрой в придуманный, вычитанный любителями жанра «Лондон», тем не менее тоже выруливает на подлинную человеческую драму. В сущности, здесь сыграна горькая человеческая история обмана и предательства.
В спектакле «Гуд-бай, Америка!!!» закрепилась найденная ранее авторская (ее, Яновской) метафора советской толпы. Суетливые человеки в убогих однотипных шмотках (Ильф и Петров называли их «волосатое пальто с телячьим воротником») вызывали желание немедленно отмежеваться, и одновременно — осознание корневой, исторической с ними общности. Однажды Кама Гинкас поставил в МТЮЗе сказку Уайльда «Счастливый принц» и посвятил спектакль своей жене. Вот тогда и он вывел на сцену эту массовку, это смешное и горестное человеческое стадо, как бы подарив Гете ее же прием.
Чем дальше, тем больше театр Яновской уходит от поспешной «актуализации», от кокетливого шума на злобу дня. Нет, в кабинете главного режиссера, где с удовольствием принимают гостей и угощают их чаем, а также более крепкими напитками, с вами обязательно обсудят происходящее за стенами театра. Убеждений здесь не меняют, обывательское равнодушие этим стенам не грозит. Но в спектаклях театр Яновской предпочитает исследовать вечную драму человеческого существования. С годами в системе ценностей Генриетты Наумовны все более отчетливо зазвучала нота сострадания, и если «виной» тому все же пол режиссера, а не только характер, то спасибо полу!
Когда-то спектакль «Вкус меда», поставленный ею в Ленинграде, стал знаменем тогдашней молодежи. Несколько лет назад ей захотелось вернуться к пьесе. В эпоху совершенно иных легенд и кумиров она поставила спектакль, в силу множества объективных причин обреченный не стать таким же событием, каким был тот, первый. Но принципиально не озабоченная изготовлением хитов, Яновская решилась еще раз попробовать этот мед на вкус. Вкус оказался терпким и горьким, как времена, которые ей с ее стойкими поколенческими убеждениями трудно принять. «Рассерженная дважды» — называлась рецензия автора этих строк на второй «Вкус меда», хотя на этот раз не пафос поколения «сердитых молодых людей» интересовал режиссера, но драма человеческого одиночества, посещающая отнюдь не только людей старшего возраста.
А сейчас, когда режиссер Яновская отмечает юбилей, знаете, чего хочется от нее более всего? Чтобы она снова «рассердилась» на какую-нибудь пьесу — так, как только она одна это умеет.

Сергей БАРХИН, художник:

— Я всегда помнил, что Гоголь — ЯНОВСКИЙ.
Когда мы только начинали работать с Генриеттой, мысленно я считал, что и она тоже немного — Гоголь, не Пушкин!
В Питере Яновская дружила с Иосифом Бродским и гордится этим, как все лицеисты гордились дружбой с Пушкиным!
Ах! Как Гета читает вслух стихи и пьесы и Пушкина, и Гоголя, и Бродского!
Здесь, в Москве, Гета держит удар Москвы, Театра, Театра юного зрителя, труппы, пьесы, удар по рукам, удар по глазам. И ни разу мне не пожаловалась, не всплакнула на плече, даже не попросила совета. Очень хорошо держит удар.
О! Как трудно и ответственно делать архитектуру сцены для Генриетты Яновской! Как полостную операцию делать, достать и улучшать внутренности человека. Нам помогают только искренность и симпатия. И нам остается лишь играть в ТЕАТР.
Делать спектакль вместе с Яновской — это как сесть играть в шахматы с Каспаровым. И притом что Яновская может ждать моего хода-предложения очень долго, год, два, три, и не попрекает, не подгоняет.
Яновская понимает жизнь, как работу, не как достижение.
Яновская всегда спит мало и встает поздно. Так что утром лучше говорить по телефону с Гинкасом.
Кажется, Яновская никогда не грустит и не жалуется людям, но иногда все-таки сердится.
Гета не вышивает, а скорее, вяжет спектакль, и вяжет на какое-то многорукое и многоголовое существо, очень сложное и утонченное и крайне редко встречающееся.
Гета делает спектакль, как ткут восточный ковер, — старательно и не спеша.
Кабинет Яновской в театре, как антикварный магазин сувениров. Весь в игрушках, медалях, куколках, премиях, слониках, бабочках, цветах, сухих букетиках, бумажках, письмах, поздравлениях, фотографиях и пьесах.
Гета всегда правильно настроена политически и стратегически. Гета появилась в Москве раньше, чем Путин, Медведев и другие. Все они пришли позже. Раньше только Гинкас.
Когда много лет тому назад Гета только начинала спектакль «Собачье сердце», она принесла мне фотографию маленькой обезьянки, пристегнутой к какому-то штативу для производства опытов. Это про нас.
Когда Гета только хотела начать работать над «Собачьим сердцем» Булгакова, она повторяла мне слова о зачумленности мира. Ничего не изменилось.
На «Собачьем сердце» начиналась новая жизнь Яновской в Москве, а я до сих пор чувствую ее Питер, благородный Питер.
Есть ли враг у режиссера? Да, это — трусость. Но Яновская всегда отразит любой удар меча этого врага. Она всегда полна решимости.
Несмотря на мерцание, трепетность и постепенность, ее подробные спектакли имеют надежную структуру и каркасы, а не только тело. И спектакли ее имеют душевную ясность.

Алексей ГЕРМАН, кинорежиссер:

— Видите ли, какая история… Тогда я еще работал в БДТ у Товстоногова. В театр приходили какие-то его студенты, с которыми у меня были отношения на уровне: «Здравствуйте, здравствуйте». Видел Гету, она была, конечно, стройнее, моложе и еще красивее. Видел Гинкаса тоже, какого-то такого маленького. Смешно, такие два странных человека любят друг друга. Потом я ушел от Г.А., потому что понимал, что превращаюсь в маленького Товстоногова. Он меня долго уговаривал не уходить, но я ушел. Ушел и их забыл. Снимал кино. Меня закрывали. Снимал опять. Опять закрывали. Потом для «Хрусталева» мне понадобилась такая, так сказать, дама культовских времен, непрошибаемый такой сталинский академик. К ней мой напуганный и сломанный герой едет за помощью, а та ничем ему не помогает. Мы стали искать актрису. Артистов найти очень трудно, артисты у нас плохие. Это только разговоры, что у нас киноартисты хорошие. Они плохие. Я про всех говорю. С американскими киноартистами то же самое: они обленились, им все неинтересно, кроме денег. И вот в «Хрусталеве» мне нужна была какая-то особая женщина. Приходили артистки. Первые слова они говорили таким красящим голосом, что ничего, кроме желания убить, всю остальную смену не было. Наконец, мне предложили Гету. Она приехала. Должен сказать, сначала я даже не хотел с ней работать. Поэтому работал мой молодой стажер. Я пришел, посмотрел… Для меня всегда важно, чтобы каждый артист был — живой человек на сцене, то есть на экране. Для этого кино и придумано, по этой причине я его столько лет снимаю: чтобы как-то так внедриться вовнутрь, а не снимать со стороны. Глаза здесь — самое важное. Остальные части тела, я считаю, киноартисту практически необязательны. Ну даме еще грудь обязательна. В «Хрусталеве» даже грудь Геты не требовалась, хотя с этим у нее в порядке. Требовалось другое. И вот тут я столкнулся с поразительным явлением: это, может быть, и станет моим не то чтобы поздравлением, а искреннейшим признанием моего почтения к ней, именно как к актрисе. Приехала Гета, и я первый раз в своей работе увидел человека, который так ковыряется в себе и в роли, так ковыряется, что вытаскивает какие-то вещи, про которые я и думать забыл, которые мне смешны были в работе с артистом. Я увидел, что можно быть мастером, разработав роль, опираясь на актерские системы (систему Станиславского, например, которой нас в институтах учат) и в которые я абсолютно не верил. Я считаю сцену с Гетой одной из лучших в «Хрусталеве». Я никогда не видел, чтобы человек так мог в себе разобраться, так мог себя построить и так мог какие-то вещи по действию поставить. Первый раз в жизни я работал с потрясающим профессионалом, действительно поверившим во всю эту, как я считал (и считаю), муть Станиславского и которая сумела этим всем восхитительно пользоваться. Это меня заставило так ее уважать и так этим восхититься, что я понял вот что еще: театр, из которого я ушел и в который, может быть, я еще когда-нибудь вернусь (если выживу), театр — удивительно интересная штука. Она это мне продемонстрировала. Я благодарен ей за это на всю оставшуюся жизнь. Я бы с наслаждением вообще на нее кино поставил. Может быть, так и случится. Просто потому, что мне кажется, что глубины какие-то актерские у нее еще не затронуты, что это колоссально мощный творческий организм на уровне наших лучших артистов.
Потом она вообще прекрасна. Вот я не мог бы влюбиться в какую-то американскую… диву, а в Гету я мог бы влюбиться. Каме не стоит ревновать, потому что я уже старый, куда там, чего там суетиться, и она в меня не влюбится, она этого своего обожает. Потом я очень люблю свою жену, но фокус в том, что в такую я мог бы влюбиться. Интересно, когда женщина интересно разговаривает и интересно мыслит. Это у вашей сестры очень редко бывает.
Я сказал, что Гета чудная, но пусть не зазнается: артистка и артистка, и нечего тут.

Михаил ЛЕВИТИН, режиссер:

— Я абсолютно не приемлю так называемой женской режиссуры. Дама — главный режиссер, — это для меня непостижимо. Я не хочу видеть женщин, которые командуют мужчинами! Я не могу поверить, что они не хотят нравиться в период репетиций. Но в данном случае речь идет о единственной женщине, делающей то, что она должна делать. Как это получилось? Каким образом Гета опровергает все мои построения? Непонятно.
Она очень красивая. Очень женщина. И очень, я бы сказал, бодрая дама. Дама, полная невероятной поддержки: она вписывается в понятие «жизнь» очень мощно. И влюбиться в нее никакого труда не составляет. Я бы сказал, что ее не менее знаменитый муж — это силуэт на фоне горизонта. Прекрасный силуэт, но на фоне широчайшего горизонта, именуемого Генриеттой Яновской.
Разговаривать с ней интересно, потому что она всегда говорит по существу. Она как будто бы запрещает себе болтать — будучи на самом деле трепачкой и прекрасно умея вести светскую беседу. Желание поболтать с ней ни к чему не приводит. Она «болтает» сущностные вещи. Она — такой крупный тип. Может быть, я отгораживался от ее режиссерской сути своей влюбленностью в Даму? Мне казалось, что этого достаточно для женщины — когда в нее влюблены мужчины. Но для Геты — недостаточно!
Она никого не обольщает. Ни-ко-го. Режиссер — это обольститель. А Гета не обольщает, потому что пол ей дает слишком большое право на обольщение. Она не пользуется этим правом. Она убеждает, подавляет, негодует, сотрясает — что угодно делает, но только не обольщает. Бороться с Гетой бессмысленно. Она все равно победит. Как она это сделает? Непонятно. Но победит. Останется при своем.
Это не единственные впечатления от нее. Бывали и… жуткие. В частности, не могу забыть, как однажды я вдруг получаю директивный звонок от Геты. С моим умением забывать неприятное, я не помню уже, по какому поводу. С угрозой она велела мне что-то сделать. Она меня напугала! Но я потом понял, что она просто была в забытьи. Творческом.
Спектакли ее тюзовской поры все рождались в борьбе. И отличались излишней определенностью. В ней вообще есть излишняя определенность. В отличие от Камы. Это вообще, видимо, черта ее характера. Кама умеет быть очень четким, до невозможного четким: спектакль — почти чертеж, понятно абсолютно все, что он говорит. Но у Геты определенность какая-то иная. У нее идет страсть. Очень сильная страсть. На «Вдовьем пароходе» я понял это окончательно. Если режиссеры несут с собой концепцию, то Гета несет с собой эпоху.
Она — политик. Она — политический человек. Она должна участвовать в общественной жизни. Но это не выглядит так, как будто участвует в общественной жизни человек государственный. Скорее, все-таки религиозный, что-то познавший, мудрейший.
Она очень красивая. Это самое в ней пикантное. Такая сага о Гете Яновской — ее жизнь. Сага о самой себе.

Валерий ФОКИН, режиссер:

— Я наблюдал Гету в разных ситуациях, особенно когда делал спектакль «Татьяна Репина» в МТЮЗе. Видел ее жесткой, преодолевающей сложности, достаточно строго ведущей репетиции. Видел ее и на удивление терпеливой. Помню, были очень сложные репетиции в Авиньоне, куда она привозила свой спектакль «Гроза» и мой спектакль «Татьяна Репина». Мы столкнулись со множеством чисто организационных сложностей. Очень хорошо помню свое состояние: состояние яростного беспокойства. Думаю, что и в ней это, конечно же, было, но она была удивительно терпелива. Она не раздражалась. Терпение и железная воля — без сомнения, это режиссерские качества. И одновременно она была абсолютно непримирима к проявлениям актерской непорядочности (которые тоже случались) и к проявлениям актерского каботинства. Главное — потрясающий успех МТЮЗа в Авиньоне. Мне до сих пор жутко нравится ее спектакль «Гроза». Я до сих пор помню его подробно. Прочтение Гетой этой известной пьесы оказалось для меня совершенной неожиданностью, даже повернувшей мои глаза на эту пьесу в другую сторону. При этом ее спектакль оставался спектаклем по пьесе Островского. Это не было сочинение на тему, это было ее сочинение, но вместе с автором. И что наиболее ценно — с блестящими актерскими работами. И тем не менее самое яркое человеческое впечатление от Геты у меня, как ни странно, когда я ее видел беспомощной. Когда она приоткрывалась (вдруг!) как женщина: растерянная, вся в волнениях. Заболел Кама. Ему предстояла сложная операция. В театре, на людях, Гета, конечно, держалась, но когда мы обсуждали, когда, где и как нужно Каму оперировать, когда говорили с ней о том, что нужно уезжать, что нужно обязательно добиться этой операции, — я вдруг видел в ней вот такую, что называется, девочку, несмотря на возраст. Гета, конечно, бывает и очень веселой. Я помню, как в Авиньоне после приезда устроили какой-то ужин вместе с актерами, и она там так бесшабашно, беззаботно пела и даже, кажется, что-то отплясывала. Это было очень импровизационно, и она вдруг становилась молодой, невероятно заводной, энергичной. Мне хочется пожелать ей, чтобы у нее как можно меньше было огорчений. Чтобы, несмотря ни на что, несмотря на все трудности, всяческие естественные препятствия, она сохранила бы свой замечательный театр. Театр, который имеет свое лицо, свою интонацию и, самое главное по сегодняшним временам, имеет свою идею театра.

Кен РЕЙНОЛЬДС, художник-фотограф (Англия):

— Пока я пишу, играет «Аида», и я немедленно оказываюсь в прошлом — 3 ноября 1995 года в твоем театре, когда актеры в золотых египетских костюмах триумфально проступают сквозь темно-серую мглу и «Собачье сердце» начинается.
Как прекрасно быть там, в центральном проходе, с камерой в руке, когда сцена практически обволакивает меня.
Мы познакомились только накануне, за день или два до спектакля. Потом ты пригласила меня еще раз — на «Иванова». И я оказался в совершенно другом мире: леса и проржавевших стен.
Такое доверие, так сразу и так великодушно оказанное незнакомому англичанину, пожелавшему фотографировать спектакли, которых он прежде не видел, — все это было, как я понял позже, очень типично для тебя и твоего театра. В те первые моменты я не мог и представить, что спустя пятнадцать лет моя жизнь будет столь щедро одарена и вдохновлена всем, что последовало за нашим знакомством. За эти годы мы многократно встречались во множестве мест, и эти встречи оставили чудные воспоминания. Среди них — самая первая репетиция «Грозы» с Игорем Ясуловичем, сидящим на лавке, лицом к стене, абсолютно неподвижно, пока не ворвется «Гроза» Островского. Несколько лет спустя случились две сильнейшие одновременные грозы на реке Гудзон — твоя «Гроза», в стенах только что открывшегося, покрытого серебряной металлической крышей театра Френка Гери, и затем, когда начался спектакль, — настоящая гроза. Она загремела раскатами за стенами театра, словно пытаясь проникнуть в него.
Не забуду поход за покупками в Нью-Йорке в какую-то гигантскую лавку за реквизитом, включая пару черных рук, которые так трагически потом смотрелись в «Трамвае «Желание» — еще одном удивительном спектакле, перечеркнувшем традицию, и в котором твое воображение ежеминутно потрясено, в том числе и непонятно откуда возникшими корейцами — слугами просцениума. Как бы мне хотелось видеть этот спектакль и мою любимую «Грозу» в Англии и Шотландии, видеть тебя в Шотландии.
Как восхитительны были наши автобиографические прогулки по Вильнюсу, Каунасу и Санкт-Петербургу, когда ты и Кама делились историями о ваших студенческих днях. Такие прогулки углубляют и трансформируют ощущение места, покрывают незамеченной прежде патиной обыденные улицы, двери и окна.
И еще еда! Всегда было много пищи для ума, но и для желудка. Когда мы были с тобой и Камой в Страдфорде — я забывал Шекспира, я запомнил твою картошку. Жареную картошку, какой я никогда до этого не пробовал. В саду, в солнечный полдень. Еще — спустя много лет, когда внезапно вы с Камой затащили меня в ресторан Дома писателей, не похожий ни на один ресторан, который я когда-либо до этого видел, я почувствовал, что очутился в мире «Мастера и Маргариты». Театр в сердцевине будничной жизни.

Филипп АРНО, генеральный директор Международного центра театрального развития (США):

— Хорошие истории можно рассказывать снова и снова, а для действительно хороших рассказов всегда есть что-то новое в каждом пересказе. И вот что с одной историей: Генриетта Яновская, ее спектакль «Трамвай «Желание» и американцы.
В то время я проводил множество часов во многих русских театрах с сотнями американских гостей. Это длилось почти двадцать лет. И реакцию американцев на неожиданную трактовку Яновской шедевра Уильямса наилучшим образом можно описать словом «откровение».
Я храню, как сокровище, часы, проведенные в ее восхитительном кабинете в ТЮЗе, где мои американские коллеги делились с Генриеттой только что открытым ими новым пониманием и тем наслаждением, которое они получили на русском спектакле по одной из самых репертуарных пьес американского писателя.
Чехов, Островский, Булгаков — Яновская открыла их творения своим особым образом.
Я с нетерпением жду еще вечеров и еще историй для рассказа.