Назад

Елена Дьякова «В Америку ехать — дождя бояться?»

«Новая газета»
14.11.2015

В новой постановке Камы Гинкаса «По дороге в… (Русские сны по Ф. Достоевскому)» главный герой — совесть

1860‑е — эпоха евроремонта: империя реформируется, биржа цветет, столица хорошеет. В доме старухи-процентщицы, в частности, маляры белят стены. В чистой комнате под потолком висит заляпанное ведро, как топор над миром в «Братьях Карамазовых». Посреди комнаты-сцены — строительные носилки, покрытые брезентом. Под ним — чьи-то птичьи косточки да остроносый черный башмачок из-под тряпки…

22‑летний Раскольников (Эльдар Калимулин) боязливо отдергивает замызганный саван: ай, не она, не она! Просто скомканы тряпки. Кто-то шутил… А башмак, видимо, потеряли при выносе тел убиенных. Впрочем, в белой комнате смыкаются все пространства романа: студент спит под измызганной шинелью уже у себя, в каморке от жильцов. Входит респектабельный господин в кашемире цвета красного вина и «бабочке» в тон… Рекомендуется: Свидригайлов.

За Свидригайловым, по щелчку его холеных пальцев, с пляской влетают два чумичела: рослая Марфа Петровна (Александр Тараньжин) в синем атласном неглиже и щуплая Лизавета (Анна Колобаева) в юбке с ярмарочными розанами. Шляпки у них одинаковые — круглые такие шляпки с декором: в темечко каждой с размаху всажен топор. Обе идут вприсядку — и топоры пляшут на белом фоне. А вопрос Свидригайлова: «Верите ли вы в привидения?» — не кажется праздным.

…К слову: этим спектаклем Камы Гинкаса МТЮЗ открыл новую сцену: флигель во дворе театра, в Мамоновском переулке. Зал на 52 места. Правая кулиса — белые двери барской квартиры, левая — окно. Чисто, как в лаборатории. Несоразмерно много места, казалось бы, оставлено для фойе — анфилады небольших комнат с каминами, зелеными лампами, венскими стульями, со стенами в старых усадебных цветах: «синий Бенуа» и цвет лососины. Зал и сцена при этаком раскладе кажутся потаенной сердцевиной флигеля. Кабинетом хозяина дома, где будет вечер за вечером происходить главное в русском художестве: вдумчивая научная реконструкция того, как дьявол с Богом борются. Все там же — в сердце и разуме.

Этот «лабораторный Достоевский» на белом фоне сразу приводит на память другой спектакль Гинкаса — «К. И. из «Преступления». Поставленный осенью 1994 года, он идет во МТЮЗе до сих пор. Смотреть их, конечно, надо вместе. Два фрагмента «Преступления и наказания», поставленные с 20‑летним разрывом, теперь выглядят как две скульптурные группы. Стоящие не то чтобы на каминной доске — но явно над одним и тем же пляшущим пламенем.

И вышеупомянутое пламя — не только роман Достоевского, но и наши дни. Двадцатилетняя пореформенная эпоха евроремонта. Ее начало и (по логике театра) конец. Ее жертвы и ее делатели, деятели…

В «К. И. из «Преступления» безумная Катерина Ивановна Оксаны Мысиной и ее благородные штаб-офицерские дети в худых башмаках, с замызганными картонками на шеях казались приведенными за руку, вброшенными на сцену с улицы — с безумной Тверской образца 1994 года, из любого подземного перехода той Москвы. В «К. И.» Гинкаса российский театр впервые яростными слезами сострадания оплакал погибающих под «желтым колесом» (А. И. Солженицын) времени.

В «Русских снах»-2015 жертв на виду уже нет — одни призраки. Много воды утекло, многое сотворилось-построилось, но и дров было поналомано без счета. И разговор Свидригайлова с Раскольниковым здесь — прежде всего диалог убийц.

Игорь Гордин сейчас, несомненно, — один из лучших театральных актеров Москвы. Роли последних лет (Он в «Кроткой» Ирины Керученко, Джордж в «Кто боится Вирджинии Вульф?» Гинкаса) окончательно выявили уровень и масштаб: сдержанная, отточенная техника, тихая игра интонации, семь слоев (иногда вроде бы и несовместимых!) в каждом персонаже, лаконизм внутреннего безумия и клоунское умение с размаху повалиться поперек рампы… Свидригайлов для него — идеальный материал: усталый здравый смысл взрослого и очень неглупого человека (хриплые юношеские восклицания Раскольникова он переживает невозмутимо — так терпят неизбежные порывы ветра), чуткая точность бывшего шулера, сумевшего стать весьма респектабельным господином, даже скрытая гордость (не каждому удалось!), четкое понимание того, что его время кончилось — пора бы в Америку… если б не призраки, совершенно нерационально идущие за ним.

…И сдержанное, но звериной силой рычащее где-то в глубине сладострастие при полной цинической трезвости сознания: рассказ Свидригайлова о малолетней невесте в тюлевом платьице в «Русских снах» дорогого стоит. И жестокая страсть к Дуне (Илона Борисова). И полное понимание того, как сильна в самой Дуне — против всякой воли независимой барышни в черном свитере и грубых башмаках — тяга к нему, отклик на спрятанное под кашемиром звериное начало. Раскольников, мальчишка, может возмущенно отрицать саму возможность сего… но Свидригайлов‑то знает! Да и Дуня почти догадалась. Но она здесь — единственный человек, твердо решивший идти прямым путем праведности.

И отказ Свидригайлова от Дуни (когда, кажется, остался один вздох… и бесстрашная воительница рухнет в преисподнее пламя страсти к убийце) — тоже итог его судьбы. Дуня? Америка? Смерть? Он выбирает все полтора часа спектакля.

…А эти двое все вылетают из-за кулис в своем нелепом отрепье, в круглых, как у пансионерок, шляпках с засевшими топорами. Меняют образы: Марфа Петровна, лакей Филька, невеста-ангельчик, соблазненное дитя, Процентщица. Свидригайлов распахивает высокое белое окно. Где-то за кулисами шумит ливень. И (чисто театральное наслаждение от мелочи, жеста, вздоха, укрупненных сценой!) бормочет себе: «В Америку ехать — дождя бояться?»

В сценической системе Камы Гинкаса — совесть существует. И догоняет преступившего заповеди обязательно.

…Свидригайлов выходит в белую дверь. Процентщица с топором в темечке, в петушино-яркой юбке, беспомощно кричит ему вслед: «Нельзя! Нельзя! Здесь этого нельзя, слышите?!» Выстрел. Финал.

Музычка петербургской шарманки, прошедшая через все действие, вновь взмывает над пустой белой комнатой: я все время жду чего-то, мне чего-то смутно жаль…

Смутно жаль, в частности, того, что «К. И. из «Преступления»« и «Русские сны»-2015 осуществились как отдельные камерные постановки, а не стали фрагментами колоссального, часов на двенадцать, спектакля «Преступление и наказание».

Впрочем: кто бы в зале выдержал 12 часов сострадания, сопереживания и ужаса перед грехом, — на том уровне чувства, какой задают зрителю эти две камерные постановки?

Назад