Глеб Ситковский «Он притаился там, в партере»
Вечерний клуб 16.10.1999
Идущая передо мной женщина вдруг сказала «Ой!» и застряла при входе в зал, уставившись на декорации.
Ажурные павлиньи перья растут прямо из грубо сколоченного помоста, глядя на нас в свои сто очей и слегка волнуясь от колебаний воздуха. Диковинный сад вырастил художник Сергей Бахрин, а режиссёр Кама Гинкас вознёс его на головокружительную высоту – в галерку московского ТЮЗа. Зрители посажены там на галёрке, а задником саду где-то внизу служит молчаливая темнота партера.
Кама Гинкас в своих спектаклях вечно кружит у края бездны… Кажется, сделай один шаг – и узнаешь главную тайну мира… Этим шагом искушает нас в начале спектакля Сергей Маковецкий: долго, пугая слабонервных балансирует на перилах, а потом раз – и сигает в черную дыру партера. Дамская истерика в зале ещё не успеет начаться, когда он, проворно забравшись назад, улыбнётся широкой «маковецкой» улыбкой.
В рассказе Чехова «Черный монах» будто нарочно сошлись все излюбленные Гинкасом темы: дух и плоть, гений и посредственность, безумие и норма… Ну и, само собой, жизнь и смерть. «Ты избранник Божий», — говорит Коврину (Сергей Маковецкий), молодому ученому, приехавшему отдохнуть в деревню, Черный монах (Игорь Ясулович).
Высокий философский пафос Чехов обычно снижает мелкими бытовыми штрихами, а Гинкас – иронией. Четверка персонажей (актёры все как на подбор хорошие — кроме Маковецкого и Ясуловича в спектакле заняты Верберг в роли невесты Коврина Тани и мхатовский артист Владимир Кашпур в роли Таниного отца, весело склабящегося старика-садовода) будто добросовестно читает книжку о себе. «…Полно, полно, — проговорил Коврин, поправляя ей причёску», — проговаривает Сергей Маковецкий, не делая паузы между речью прямой и авторской.
Раз за разом режиссер вкладывает в уста персонажей чеховские описания совершенной природы и рассказы о том, как где-то там, вдали, раздавались прекрасные, похожие на человеческий голос, звуки скрипки… Гинкас вместе с нами вслушивается в эти слова о наслаждении прекрасным, но поверить им, кажется уже не в силах. Да он, собственно, никогда особо и не доверялся словам о том, что красота спасёт мир. Пусти его в райский сад – он и там обратит свой взгляд не на цветущее и плодоносящее, а на пугало, поставленное кем-то посередине.
Красота в его спектакле – это не только парадиз из павлиньих перьев, но и вердиевское «прекрасное пение» (бельканто), доносящееся до нас издалека. Но… «Перепортили, перемерзили, пересквернили, перепакостили! Пропал сад! Погиб сад! Боже мой!» — кричит старик Псоцкий, и мы печально смотрим, как наших глазах выросшие из павлиньи перья пропалывают словно простые сорняки. Сад погибнет, и кромешность партера за ним останется навсегда. Собственно, это черное пустое пространство партера, с которым время от времени вступает в горячую беседу герой Маковецкого, и есть тот самый Черный монах, который подстерегает всех нас. И Верди в борьбе с этой черной дырой тоже не спасёт. Помнится, в фильме Бернардо Бертолуччи двадцатый век начинался с крика: «Верди умер! Верди умер!». Верди и правда умер в 1900 году, а вскоре после него, как мы помним из Ницше, кажется, умер и Бог…
О смерти Бога и о смерти человека Гинкас никогда ещё не говорил так просто и устало. В спектакле «К.И. из «Преступления» героиня Оксаны Мысиной восходила в свой смертный час по лестнице и билась в потолок с криком: «Пустите! Пустите!»; в финале «Комнаты смеха» Олег Табаков тщетно колотился в крохотное оконце своего цинкового дома-гроба. Здесь же, в «Черном монахе», Сергей Маковецкий просто ляжет на землю и скажет о себе тихо: «Коврин был уже мёртв, и на лице его застыла блаженная улыбка».
Назад