Назад

Мария Зерчанинова «А.И. из «Преступления»»

«Экран и сцена»
14.02.2016

В конце прошлого года МТЮЗ открыл после ремонта новую площадку. На самом же деле, вернул себе прежнюю – когда-то принадлежавший театру примыкающий к нему старинный флигель. Теперь тут снова камерный зал на 50 мест. Сюда перенесен спектакль Ирины Керученко “Кроткая”, и здесь же сыграли последнюю премьеру нынешнего сезона – “По дороге в…” с подзаголовком “Русские сны по Ф.М.Достоевскому”, новую работу Камы Гинкаса по “Преступлению и наказанию”.
25 лет назад Гинкас, успев прежде поработать над романом Достоевского в Хельсинки, выпустил на этой сцене его московскую версию – «Играем “Преступление”». Из Финляндии он привез в ТЮЗ своего удивительного Раскольникова, актера Маркуса Грота, сыгравшего в паре с Виктором Гвоздицким – Порфирием Петровичем. Основой того спектакля был их мучительный диалог. Вместе с Гротом на московскую сцену перекочевали два гротескных образа: старуха-процентщица и ее сестра Лизавета с застрявшими в затылках топориками и еще рыдающий вальсок, под который призраки-жертвы парой кружились по сцене. И вот спустя годы тот же вальсок и похожие фигуры снова населили белое пространство комнаты во флигеле. Кто видел спектакль начала 90-х, легко считывает режиссерские самоцитаты.
Из свежевыбеленной комнаты, где жила убитая старуха, а теперь идет ремонт, еще не вынесен строительный мусор: на полу носилки под брезентом, банки краски, с потолка свисает ведро с клеем. Все начинается с того, как убийца, повинуясь неодолимому притяжению, возвращается на место своего преступления. Совсем еще юный Раскольников (Эльдар Калимулин) опасливо заглянет под брезент, но с облегчением обнаружит там только кучу хлама. Трупы давно убрали, кровь смыли, квартира теперь сдается. Но потусторонний мир вскоре напомнит о себе той жутковатой ухмылкой, которая роднит Каму Гинкаса с его любимым автором: двое коверных (Александр Тараньжин и Анна Колобаева), ряженых в цветастые тряпки, с топорами, глубоко всаженными в череп, с комической чинностью войдут в эту белую комнату. Они и споют в трактире, и прислужат в нумерах, и подыграют какую надобно роль. В программке они значатся “артистами погорелого театра”, Свидригайлов же, указывая на них, спросит у Раскольникова, являются ли ему привидения.
Именно он, Аркадий Иванович Свидригайлов, – главный герой “русских снов”. Спустя несколько лет после “Кроткой” Игорь Гордин вновь погружает нас в мир болезненных страстей персонажей Достоевского. В этих двух ролях есть общие точки: холодный цинизм и мучительная любовь, желчное недоверие к юности, глухое отчаяние финала. А кроме того, при всех различиях режиссерского языка, игра в обоих случаях выстроена так, что мучитель и его жертвы как будто пребывают в разных плоскостях: героиня “Кроткой” умерла и является герою в воспоминаниях (хоть и не такой бесплотной тенью, как в знаменитом спектакле Додина), Свидригайлов же вторгается к Раскольникову как порождение его тревожного забытья. Первый его вопрос, не беспокоят ли Раскольникова привидения. Но он и сам привидение, признак нездоровой совести, тяжелый сон, приснившийся зачитавшемуся мальчику, задремавшему здесь же в углу с томиком романа под головой. В спектакле, как и в книге Достоевского, Аркадий Иванович бесцеремонно завладевает пространством спящего Раскольникова. Приходит и ставит свою табуретку прямо поверх его ног. Однако с самого начала их как будто разделяет невидимая грань. Этот призрак наседает на Раскольникова, хватает за грудки, прижимает к стенке. Он дразнит его грязными признаниями, уличает это “теоретически раздраженное сердце” в дешевом романтизме, а в целомудренной гадливости юноши по отношению к его сластолюбию видит лишь банальную неопытность. “Да что ж вы в добродетель-то так всем дышлом и въехали?” – произносит он с неповторимым сарказмом. У Гордина особое чутье на языковые выверты, свойственные Достоевскому. Но как бы он ни подначивал вопросами и ни пугал намеками – ведь ему известна вся подноготная убийства старухи – Раскольников все равно остается лишь наблюдателем. Открытой конфронтации между ними нет и быть не может.
Свидригайлова с Раскольниковым связывают скорее отношения двойничества. Оно сказывается в зеркальном построении мизансцен, в зарифмованном контрасте их костюмов: элегантный белый плащ одного и мешковатое черное пальто другого. А в отчаянном взгляде, обращенном к публике, с которым юный убийца выслушивает убийцу со стажем, читается его страх перед своим искаженным подобием. В пластический рисунок роли Раскольникова заложено едва ли не больше смыслов, чем в произносимый текст. Слышим мы лишь те скупые реплики и наводящие вопросы, которыми младший партнер подыгрывает старшему, отступая в тень перед его мастерским соло. Но в невербальном тексте спектакля видим более сложные отношения между ними. И здесь режиссер явно делает ставку на памятливость зрителя, на его знание романа.
Гинкас сказал однажды, что ему важно оставить у публики яркий пространственный образ спектакля. “По дороге в…” запоминается не только психологическими нюансами игры, но и графикой расположения фигур в белой комнате.
Надо сказать, что Свидригайлов, самый загадочный и противоречивый герой “Преступления и наказания”, предстает в спектакле несколько однобоким. В инсценировке нет тех сцен, где он раздает свои деньги всем сирым и обездоленным романа, где – пусть лишь во сне – заботливо укутывает и укладывает спать маленькую озябшую нищенку. Растроганным детскими слезами мы его не видим. Но если потерянного объема немного жаль, то отказ от социального колорита его литературного прототипа – моложавый и холеный барин с русой бородой – кажется просто необходимым. Свидригайлов Гордина – русский человек любого времени. Что-то неуловимо роднит его с Зиловым. Может, любовь к кабаку и внут-ренний надрыв? Так разнузданно, как он, хохочет пошляк за соседним столиком. Впрочем, заводит его не водка, а певичка Катька и мурлыканье гавайской гитары. Заслышав ее звук, Свидригайлов самодовольно отхлопывает трехдольный ритм вальса у себя на коленках.
Потому и Дуня Раскольникова (Илона Борисова) в черном свитере и лосинах, с маленькой сумочкой, где припасен пистолет на случай сексуальных домогательств, оказывается ему под стать – сегодняшней девочкой из ресторана. От одного лишь прикосновения Свидригайлова ее бросает в жар, но отвращение перед тем цинизмом, с которым он предлагает ценой ее любви купить спасение брата, берет верх над влечением. В сцене выстрела он сам после первого промаха наставляет ее руку себе в лоб. Страха нет, есть лишь жгучая, единственный раз настоящая любовь без всякой надежды.
Когда-то в финале “Идиота”, поставленного Камой Гинкасом с финскими студентами, гроб с телом Настасьи Филипповны утопал в цветах и в искрах бенгальских огней. В финале “По дороге в…”, аскетичном, как сдержана и аскетична актерская манера Игоря Гордина, гроб возникает лишь в сознании Свидригайлова: а в нем обиженная им девочка, почти ребенок, когда-то покончившая с собой. Не то сон, не то далекое воспоминание. В безысходной апатии он смотрит в окно, понимая, что дорога теперь одна. Начало и конец “Русских снов” закольцованы.
А для Камы Гинкаса его спектакли по Достоевскому («Играем “Преступление”», «К.И. из “Преступления”», «По дороге в…»), далеко разбросанные во времени, смыкаются в единый триптих-размышление над великим романом.



Назад