trud.ru
06.05.22

В МТЮЗе вышел спектакль о Второй мировой войне «Пятая печать»

На крохотной сцене «Игра во флигеле» Московского Театра юного зрителя показывают премьерную постановку «Пятая печать» по одноименному роману венгерского писателя Ференца Шанты. Сюжет хорошо знаком зрителям старшего возраста: экранизация книги (режиссер Золтан Фабри) в 1977 году получила Первую премию Московского международного кинофестиваля и номинацию на «Золотого медведя» Берлинале. О том, что произведение за полвека ничуть не утратило актуальности, говорит и нынешний спектакль, режиссер которого — 35-летняя Елизавета Бондарь, неоднократно номинировавшаяся на «Золотую маску».

Время действия — 1944 год, когда в Венгрии после переворота к власти пришел Ференц Салаши, прозванный «последним союзником Гитлера», и в стране свирепствовала тайная полиция. Герои постановки — обыватели, каждый вечер собирающиеся в подвальном трактире, больше похожем на бомбоубежище. Белую комнату опоясывают трубы, из которых в ведра стекает вода. За дверью порой слышатся выстрелы, крики о помощи, но завсегдатаи трактира стараются этого не замечать. Ведь жить, будто вокруг ничего не происходит, безопаснее, не так ли? К тому же все эти люди думают, что лично они чисты как стеклышко — никому ничего плохого не сделали. И не подозревают, что окружающие страшные события неизбежно затронут и их тоже.

Сначала выбрать нравственную позицию им предлагается чисто гипотетически. После того, как в трактир заходит случайный хромой прохожий, представляющийся фотохудожником, часовщик Дюрица (Илья Смирнов) рассказывает компании притчу. В далекие времена один властитель острова причинял немыслимые страдания своему рабу Дюдю — отрезал язык и выколол глаза, убил сына и обесчестил дочь. При этом жестокосердный и не догадывался, что делает что-то ужасное, потому что так же поступали его предшественники. А раб ни разу не попытался восстать и утешал себя тем, что сам он человек хороший — никому не причинил зла. У собеседника, простодушного столяра Ковача (Дмитрий Агафонов), Дюрица спрашивает, кем тот хотел бы стать в следующей жизни, властителем или его рабом?

На этот вопрос спешит ответить фотохудожник (Антон Коршунов), заявивший, что конечно, выбрал бы участь раба и порядочность. Но остальные дают понять, что не верят ему.

Вечер заканчивается для всех этих людей по-разному. Ковач не может уснуть, размышляя, кем бы он хотел возродиться. Книготорговец (Андрей Максимов) идет к любовнице, хозяин закусочной Бела (Евгений Кутянин) с женой планируют, как распределить выручку. И только часовщик Дюрица посвящает свободное время не себе самому: он тайно дает приют тем, у кого родители погибли от рук салашистов. Девочку-подростка, его главную помощницу, играет Екатерина Александрушкина, исполняющая в спектакле и все остальные женские роли. Которые удаются ей изумительно — разве что кроме вот этой детской: все-таки выглядит исполнительница, пожалуй, даже постарше, чем сам Дюрица. А еще на сцене появляются три ребенка. Одного из них, по сюжету, приводят в дом часовщика впервые. Острый момент наступает, когда маленький мальчик спрашивает: «Сколько мне еще расти, чтобы меня можно было убить? Разве не всякого убивают, кто вырос?».

На следующий день всех посетителей трактира и его хозяина забирают в тюрьму из-за доноса обиженного фотохудожника. И там персонажам уже предстоит сделать вполне реальный нравственный выбор. Чтобы доказать благонадежность, им предлагают дать пощечину умирающему от пыток антифашисту, который в любом случае скончается через несколько часов. Ситуация не очень привычная для отечественного зрителя: в фильмах о Великой Отечественной войне герои жертвуют жизнью во имя спасения Родины. В спектакле страшным выбором можно спасти только свое право называться человеком. И неожиданно оказывается, что в чрезвычайных обстоятельствах героем может стать даже тот, кто в жизни бывал слабоволен.

В «Пятой печати» заняты молодые актеры, и каждый из них играет пронзительно, и все они — на своем месте. Но главное — постановка не выглядит «историей из далеких времен». Всем нам каждый день приходится определять свою позицию по отношению к происходящему вокруг. И, кажется, попытки остаться в стороне обречены на неудачу.

flyingcritic.ru
12.05.2022

«Пятая печать» — второй спектакль Елизаветы Бондарь, сделанный по фильму.

Место и время действия романа Ференца Шанты и картины Золтана Фабри — скромный кабачок в Будапеште 1944 года, в котором собирается компания не друзей, но собеседников: столяр, часовщик, книготорговец, хозяин заведения («маленькие люди», как они сами себя именуют) — выпить, поговорить, поспорить как о рецептах приготовления телячьей грудинки, так и о вопросах войны и чистой совести.

Часовщик Дюрица предлагает спорщикам выбрать, в качестве кого они желали бы переродиться, жестокого тирана Тамацеуса Кататики или его безответной жертвы Дюдю с вымышленного экзотического острова, если их отношения — норма в рамках этической формации, регулирующей взаимоотношения раба и господина, а значит, господин, не подозревающий о своей жестокости, по-своему невиновен. Разница в том, что выбор персонажам предстоит сделать исходя из другой нравственной системы, из своего личного представления о добре и зле, о милосердии и справедливости, скажем так, сформированного христианской традицией. Дюрица уверен: как бы ты ни стремился поступить хорошо (потому что это заложено в этическую систему координат), выберешь все равно тирана.

Случайный посетитель кабачка, раненный на войне фотограф, возмущенный позицией Дюрицы, недоверием к человечности, доносит на персонажей полиции режима Салаши, становится «ангелом», вскрывающим «пятую печать». Тем самым проблема выбора из теоретической плоскости переводится в практическую — чтобы выжить, герои должны совершить плохой поступок: дать пощечину умирающему пленнику.

Все совпадения, как говорится, случайны. Спектакль Лизы Бондарь вышел в канун войны, 23 февраля. Но зрители, его смотрящие, испытывают сильное экзистенциальное потрясение. Пусть подборка нерелевантна, флигель МТЮЗа на 50 человек не отражает статистику по Москве, а Москва — температуру по стране, но сколько-то процентов людей в России ежедневно спрашивают себя о том, где граница между хорошим и плохим поступком, и отдают себе отчет, что, будучи невиновным, ты все равно уже осужден. И рано или поздно, каким бы безопасным ни казался твой «подвал» и какой незначительной — собственная персона, жизнь все равно поставит в ситуацию выбора.

Фильм классика венгерской режиссуры Золтана Фабри, вышедший в 1970-е годы, пусть и оснащенный визионерскими отсылками к грехам Босха, сохранял теплую бытовую интонацию, атмосферу полуподвального убежища с его задушевными спорами. Лиза Бондарь вычищает все до интеллектуальной схемы. Как и прежний ее спектакль, «Танцующая в темноте» новосибирского театра «Старый дом», «Пятая печать» обладает собственной, не заимствованной у кинематографа выразительностью. Режиссура демонстрирует сродство музыки и математики, даже более очевидное, чем в прежних спектаклях, все той же «Танцующей» или «Близких друзьях», сделанных в тандеме с композитором-электронщиком Николаем Поповым.

Место действия — белый кабинет с простым деревянным столом по центру и змеящимися по стенам трубами (художник Алексей Лобанов). Из труб течет, капли ударяются о поверхность воды, которой наполнены три алюминиевых ведра. Согласованность этих звуков, просчитанность промежутков времени между падениями капель — своего рода камертон, инструмент «настройки» исполнителей. О чем я берусь судить чисто интуитивно, как человек, в отличие от режиссера, не имеющий музыкального образования. Если говорить о качестве актерского исполнения, то это сверхвыразительность — свойство, которое Крэг приписывал актеру-сверхмарионетке. И здесь известный парадокс: его можно достичь, только максимально связав органику артиста. Кажется, у Бондарь все просчитано — от медленного поворота головы на реплику партнера до того, как Илья Смирнов (Дюрица) закидывает ногу на ногу, сцепляя на остром колене кисти рук. Хозяин и посетители кажутся слегка отмороженными, замершими, скованными не то страхом, не то неразрешимостью вопроса, который часовщик задает столяру. Каждый чем-то атрибутирован: Хозяин (Евгений Кутянин) — складкой на лбу, Книготорговец (Андрей Максимов) — странным прикусом, деформирующим речь, часовщик (дальше мы будем звать его как обозначено в программке, Дюрицей) — саркастичной усмешкой, застывшей в углах рта, Фотограф (Антон Коршунов) — взглядом, устремленным куда-то в жерло войны, травмы, Полицейский (Сергей Волков) — шелестящим змеиным голосом, любовница книготорговца — протяжно-напевным «ко-о-о-тик», Столяр (Дмитрий Агафонов) с его малоподвижными «лопатами» рук сам кажется деревянным изделием. Связывая артиста в выражении человечности, Бондарь развязывает наше восприятие, у него появляется какое-то новое качество. Марионетка будет иначе собираться с духом, чтобы отказаться принести палинку заглянувшему в кабачок полицейскому, нежели человек. Эмоция сосредотачивается в единственном мускульном усилии, в одной складке кожи на лбу.

Спектакль организован системой рефренов и монтажных вспышек. В основе — троекратный повтор одной и той же затактовой сцены. Четверо персонажей, собравшихся за столом, вперяют взгляд в ярко-красный кусок сырого мяса, добытого книготорговцем в обмен «на Босха». Трижды повторяется ритуал с заворачиванием мяса в вощеную бумагу и разговором про особенности его приготовления. Есть и интермедия — сцены в домах и квартирах героев, сплющенные в одну. В них единственная актриса спектакля Екатерина Александрушкина лаконично и сверхвыразительно подает знаки всех женских персонажей: любовницы, жены, дочери…

Звуки, что в фильме создают суггестию психологического напряжения, атмосферу опасности: топот бегущих ног, визг тормозов или сигнал воздушной тревоги — в спектакле, чтобы не отвлекать, убраны в ремарку, в титр на стене. Все напряжение собрано в актерах. Раз за разом персонажи, расположившиеся за столом, разглядывают говяжью вырезку, вопиюще физиологичную в стерильном пространстве интеллектуальной схемы. Кажется, именно этот пульсирующий красным кусок взорвется в финале, раскидается кровавыми каплями по лицам и белым рубашкам персонажей. Брошенные в камеру обыватели должны будут ответить на вопрос Дюрицы поступком. Совершить, по сути, символический жест — дать или не дать пощечину умирающему пленнику. Не дать — и быть расстрелянными. Дать — и навсегда лишиться человеческого достоинства. Не потому, что они в чем-то виновны, а потому, что, по словам Шефа полиции (Алексей Алексеев), самые опасные — не бунтари, а тихони, полагающие, что могут остаться в стороне и тем самым сохранить свою совесть, достоинство. А значит, можно расправиться с ними, отобрав эту иллюзию.

Безвольный Книготорговец, простодушный Столяр, расчетливый Хозяин не ударят — и умрут. Насмешливо-саркастичный интеллектуал Дюрица ударит и выйдет на свободу. И вот здесь один из самых интересных моментов спектакля. Нравственные поступки героев не вытекают из «объемов характеров», из биографий, из того, сколько книжек ты прочитал и насколько хороший отец и семьянин. Психологии здесь просто нет. Человек загодя не может знать, как он поступит в ситуации смертельного выбора. Бессильные выкрики героев перед выстрелом палача: «Но также нельзя!», «Я хотел, но не смог!» — тот самый голос совести, который часто не равен человеку. Как говорила Ханна Арендт в «Суждении и ответственности», совесть заявляет о себе не в поступке, а в невозможности совершить дурное, когда восстает естество, заставляя умолкнуть инстинкт самосохранения.

Я не осужу Дюрицу. Я бы сдалась значительно раньше.

Когда его приятели уже мертвы, часовщик прошаркает на ватных ногах и ставшей вдруг бескостной ладонью не то чтобы шлепнет, скорее, погладит умирающего по лицу.

Почему он так поступил? Режиссер снабдила героя бумажным свертком, в котором игрушечный медведь для мальчика-сироты, а также вывела на сцену троих молчаливых бледных сыновей Дюрицы, своих и приемных, спасенных им сирот, детей казненных режимом. Если выпрямлять логику спектакля, то Дюрица останется жить ради тех, за кого взял на себя ответственность. В этом, как мне кажется, этическая ловушка постановки. Тем более прошлая работа Лизы «Танцующая в темноте», в которой сын Сельмы, не ведавший любви, познавший только ее долг и подвиг, оставался сиротой, рассказывал про бессмысленность, напрасность жертвы. А здесь вроде бы все наоборот.

Вопрос, я предполагаю, не в том, что решил и что сказал себе Дюрица перед тем, как ударить умирающего. Пережил ужас смерти? Подумал о детях и об ответственности за них? Испугался, но оправдал себя через детей? Вопрос в том, как жить дальше, если в голове звучат голоса мертвецов, если тебя раздавили, если ты не виноват, но все равно виновен. Наверное, об этом повторяющаяся финальная мизансцена, в которой Дюрица за столом, теперь с детьми. И снова разворачивается сверток с мясом, и снова разливается по стаканам вино… И этот взгляд героя, которым он смотрит на детей, а видит других…

Мне кажется, у Шанты, писавшего в 1960-е, и у Фабри, снимавшего в 1970-е, было больше иллюзий по поводу человека и человечности, чем у нас сейчас. Они все еще могли конструировать, задавать рациональные вопросы, имея надежду, что не придется на них отвечать. Сегодня мы, активные участники и беспомощные свидетели людоедства, знаем, что уже не прошли испытание.