Ирина Шведова «Простой советский человек»

Московская правда
20.05.2016

В Московском ТЮЗе состоялась премьера спектакля «Плешивый Амур» по пьесе Евгения Попова «Плешивый мальчик»

Спектакль поставила Генриетта Яновская, продолжая тему советского быта и бытия, которую начала много лет назад в своем первом московском спектакле «Вдовий пароход» по прозе Ирины Грековой в Театре им. Моссовета. В ТЮЗе, который она возглавляет почти 30 лет, эта тема то появлялась, как в спектакле по пьесе Александра Володина «С любимыми не расставайтесь», то отходила, уступая место другим мотивам. И вот снова известный режиссер исследует больное и неисчерпаемое — характер и мир простого советского человека, со всеми его заморочками, недостатками, добротой и еще чем-то… до боли знакомым…
В соавторстве с Сергеем Бархиным воссоздана атмосфера среднестатистического советского городского двора где-то далеко от столиц, которого пока еще не коснулась стихия массового строительства и расселения. Здесь, в многоквартирном бараке, фасад которого диагональю протянулся через всю сцену, живут обычные горожане, которые просто не могли не сродниться. Вся жизнь, включая семейные разборки и походы в сортир, — на виду. Здесь не сидят под запором в своих комнатухах, а все норовят во дворе лясы поточить, совместно выпить, а то и культурно пообщаться, как это делает главная героиня повествования, местная королева красоты и довольно стервозная девица Лиза Кривицкая в ярком исполнении Марии Луговой. В центре повествования — ее свадьба с летчиком Колькой Малининым (Константин Ельчанинов), который только-только вернулся из заключения, куда попал из-за этой самой Лизки, надумавшей на работу по небу добираться — на его самолете. Дурит она голову жениху, пока тот в себя приходит после отсидки: то выйду за тебя, то нет. И вся дворовая команда вместе с парнем переживает эту коллизию, ведь Лиза за время отсутствия жениха повадилась вести умные разговоры с местным интеллигентом, сочинителем пьесок для кукольного театра, а по сути автором прозы, как бы осмысляющей происходящее на этом свете. Его прекрасно играет Александр Тараньжин — этаким ужасно обаятельным непризнанным гением, каких особо любят девицы с неустойчивой психикой и романтическими фантазиями.
Типажи, явленные на сцене благодаря перу Евгения Попова, режиссеру и актерам, все как на подбор. Один пенсионер Фетисов чего стоит! Автор ему дает такую характеристику: «Ввиду свободного времени и заслуженного отдыха во все лезет. Но в общем-то человек неплохой». А вот представьте, как такого играет прекрасный Игорь Ясулович, ну, чудо какое-то! Хочет, чтобы жильцы были идеологически подкованными и дисциплинированными — не от вредности, а для порядку. Но плохо ему это удается с такой компанией, как слесарь-сантехник, тоже в свое время побывавший на нарах и особо уважающий стихи Есенина, Сергей Александрович Епрев, которого превосходно играет Александр Вдовин. Или директор шашлычной, весьма верткий гражданин, по которому тюрьма плачет, но добрейшей души человек Леонид Свидерский (Павел Поймалов). Местный философ Стасик Кривицкий (Максим Виноградов) очень недоволен любовью своего друга Николая. Предчувствовал, что добром это не кончится, и как в воду глядел. Так мирно и приятно начиналась эта свадьба, соседи, принарядившись, готовились к торжеству, суетилась с угощением для гостей мама невесты тетя Липа — ее просто великолепно играет Марина Зубанова: редко такую органику на современной цене увидишь. Господи, да таких мам у нас через одну. И как же тяжело ей пережить то, что случилось на этой самой свадьбе! Лиза какая-то грустная-грустная сидит за свадебным столом — это видно из окна. А потом вдруг признается мужу, что любит другого и жить с ним не может. Взволнованный Николай в этот же момент получает письмо: влюбленная в него девушка Надя (София Сливина), эпизодически появляющаяся в этом дворе, прощается с любимым, намекая на суицид. Он бежит ее спасать, но опаздывает и под конец стреляется и умирает. Такой вот кровавый финал у поначалу идиллического действа с совместным пением, трапезами, задушевными разговорами. Да, непредсказуема жизнь и судьба простого советского человека…
Причем же тут плешивый Амур, спросите вы? А вот сходите на этот замечательный спектакль, поностальгируйте по давним советским временам — и узнаете.

Наталья Витвицкая «Все стрелы мимо»

Театрал
18.05.2016

В МТЮЗЕ ВЫШЕЛ СПЕКТАКЛЬ О НЕСОВПАДЕНИЯХ В ЛЮБВИ

Генриетта Яновская поставила малоизвестную пьесу советского драматурга Евгения Попова «Плешивый мальчик». О людях, которые слишком много страдают. И пьют, чтобы забыть никчемные будни, остаться наедине с несбыточными мечтами и, в конце концов, уйти в небытие. Кто сомневался в жизнеспособности русского психологического театра, смотреть обязательно.

Бог тоже пьет, отчего его стрелы сыпятся градом и всегда попадают мимо. В итоге девушка Надя (София Сливина) влюбляется в Колю (Константин Ельчанинов), Коля – в Лизу (Мария Луговая), она, в свою очередь – в Иллариона Степановича (Александр Тараньжин). Далее по списку. В спектакле больше 20-ти персонажей, и все как одна большая семья.

Спектакль – трагедия, притворяющаяся комедией. Неприкаянные герои похожи на нас, их беды и радости – на наши беды и радости. Время действия – 1970-е годы, но декорации коммуналки – всего лишь штрихи к портрету. Советские времена еще не закончились, да и не в них дело. В России всегда было наказуемо личное счастье. Злую судьбу вместе с героями «оплакивает» режиссер. Ее сочувствие очевидно, хотя посыл у спектакля жесткий, бескомпромиссный: никчемная жизнь, сломанные судьбы, «не та» любовь. Яновской мрачность несвойственна, скорее жалостливость и нежность. Да, всё у всех плохо. Но какие же, черт побери, эти «все» – прекрасные люди. Прямо по Чехову, прекрасные люди, которых преследуют несчастья.

Круговорот любви и тоски на сцене завораживает, и от того, как тонко, изысканно он придуман и сыгран, перехватывает дыхание. Жильцы дома на улице Засухина поют песни, дерутся, пляшут. И преклоняются перед своим общинным бытием, его проклиная.
Художник Сергей Бархин выстроил на сцене ветхий двухэтажный домик-барак с щелями между досками, плохенькими рамами и скрипучими дверьми. Этот призрачный домик –единственное место, где свою правду отстаивает пьяница-слесарь, громогласный спекулянт, больная старуха, дотошный пенсионер, девочка-почтальон, юная стервочка, экс-летчик и много кто еще. Здесь мало кто понимает друг друга, но все одинаково страдают от незащищенности, несвободы и нелюбви. Женщины без конца верещат, мужчины – пьют горькую.

Среди них находится только один «герой» – красавчик-циник Стасик (Максим Виноградов). Он всегда находится «над» ситуацией, буквально разъясняет ее зрителю, рассказывает, кто есть кто. Его ироничные комментарии порой безжалостны, но всегда точны. Они сбивают пафос с любовных признаний и ностальгический флер с иллюзии советского, одного на всех, счастья. Но и он ему отсюда не вырваться. Он как тот Амур, который однажды в пьяном угаре, забыв дорогу, заблудился навсегда.

В финале прозвучит выстрел. Застрелится Коля, узнав об измене жены и самоубийстве влюбленной в него почтальонши. И как будто зазвучит громкий голос автора: подлая жизнь, наказывающая невинных. А рядом тихий голос режиссера: подлая, но прекрасная, если есть в ней есть хотя бы минута подлинного чувства.

Анжелика Заозёрская «Пьеса, которая ждала своего часа 44 года»

Вечерняя Москва
16 мая 2016

В Московском ТЮЗе премьера – «Плешивый амур» в постановке Генриетты Яновской. Художественный руководитель театра обратилась к неопубликованной пьесе Евгения Попова, о которой забыл даже сам автор.

44 года назад Попов написал «Плешивого мальчика» в родном городе Красноярске, в котором почти в то же время, двумя годами раньше, жила и работала Генриетта Наумовна. Красноярск начала 70-х, а точнее, один старый деревянный дом с большим двором, расположенный на улице Засухина, создал на сцене выдающийся московский художник Сергей Бархин.

Правда, ничего сибирского на первый взгляд в нем нет. Многолюдный, отчасти коммунальный, во многом патриархальный и совершенно безалаберный дом с бельем на улице, с посиделками до утра, с горшками цветов, едиными праздниками и бедами, может быть где угодно – и в Одессе, и в Воронеже, и в Риме, и в Москве. Сергей Бархин рассказал «ВМ», каким образом далекий дом в глубине России превратился в родной и близкий:

— Как я создавал декорации? Вспомнил те полгода в 1966 году, когда был в золотоискательной научной экспедиции на Северном Алтае. Хотел сделать свинцовый дом, стоящий на антраците, в котором людям плохо, а как-то получилась Москва моей юности.

Неблагополучный мир обитателей дома чувствуется с первой сцены. Хотя двум героям, Коле и Стасу, всего по 25 лет, но один из них уже с плешью и судимостью, а другой – с «горем от ума» и алкогольной зависимостью. Тот, который «плешивый мальчик», только что вернулся домой из тюрьмы, где сидел за угон самолета. Это сестра Стаса, Лиза, придумала для своего рыцаря Коли испытание – доставить ее вовремя на работу, а сделать это можно было только на самолете.

Дело доходит до свадьбы Коли и Лизы, которую справляет весь двор как одна семья, и за несколько минут до начала Стас ребром ставит вопрос перед подружками невесты: «Что такое любовь?» Ответ второй девушки очень похож на один из лучших афоризмов на эту тему поэта Генриха Гейне: «Любовь – это зубная боль в сердце». Девушка с улицы Засухина вряд ли читала Гейне, и сформулировала попроще: «Любовь – это когда сердце болит».

Любовь доводит героя до попытки самоубийства. В этом доме, как в чеховской «Чайке», «пять пудов любви» – и ни одной счастливой. Впрочем, любовь – только одно из окошек в этом провинциальном доме. Есть еще окно или дверь – нереализованного призвания или таланта. Среди героев – и слесарь с именем и замашками великого поэта Есенина, и философ Стас, и диссидент-кукольник, и летчик с пожизненным запретом на полет. Словом, целый мир из необычных, разных, небездарных и не очень перспективных людей.

Почему к ним, сибирякам, из старой рукописи сибиряка Попова, решила обратиться Генриетта Яновская? Генриетта Наумовна предпочитает не раскрывать мотивы своего выбора материала. А вот автор пьесы Евгений Попов поделился с «Вечерней Москвой» своей версией о рождении их творческого союза:

— Генриетта Наумовна жила в Красноярке два года и ставила там спектакли, не соприкасаясь с личностями, изображенными в пьесе. А потом ее и Каму Гинкаса выжили из Красноярска после спектакля Гинкаса по Гайдару «Судьба барабанщика», который власти сочли антисоветским. Мы тогда не были знакомы, и откуда у нее появилась пьеса, даже два ее варианта, до сих пор понять не могу. Перед постановкой Генриетта Наумовна рассказала мне о том, что с тех пор, как жила в Красноярске, мечтала поставить «Плешивого мальчика», но не имела возможности. Сначала советская власть и цензура, а потом — перестройка и рыночная экономика. Пьеса эта, написанная за две недели, целиком моя, а спектакль целиком Генриетты Яновской. Спектаклем я доволен потому, что вижу на сцене именно то, что я имел в виду 44 года назад, когда написал эту пьесу, в 26 лет.

Почему же эта пьеса в течение стольких лет не была опубликована?

— Эту пьесу тогда советские идеологи определяли тогда как «близкое к клеветническому изображение отдельных теневых сторон нашей действительности с элементами цинизма и порнографии», — объясняет Попов. — Напечатать ее можно было только на Западе. А я на Западе до 1981 года печататься не хотел. Не хотел быть литературным диссидентом. Это после журнала «Метрополь», когда меня исключили из официального Союза писателей, у меня уже иного выхода не было. Да, и пьеса куда-то затерялась.

«Плешивого мальчика» Генриетта Яновская переименовала в «Плешивого Амура». Точнее, для своего спектакля взяла название из прозы Евгения Попова. Был еще рассказ с этими же героями, между прочим, во многом автобиографический.

Елена Дьякова «Вышедшие из одного барака»

Новая газета
16.05.2016

Длинный дощатый барак с голубятней на крыше уходит в глубину сцены. Отливает серым тоном не крашенного «с до войны» дерева. Присмотришься: барак сделан из металла.
И чем крепче завязывается сюжет, чем сильнее запах той жизни на сцене, — тем более этот отблеск стали или самолетного алюминия в сценографии Сергея Бархина заставляет вспомнить бодрую советскую присказку: «Куда ж ты денешься с подводной лодки?» Даже если мы ныне списаны на берег — все когда-то числились в экипаже этого ковчега-барака.
…Сортир на улице. Зеленая водоразборная колонка посередь двора. Разобранный мотоцикл на чурбаках. Измызганное кресло из «Победы» или старой «Волги» вместо лавочки.
И над барачным двором летит голос лежачей больной: «Коля! Коля, ты здесь?»
Действие пьесы Евгения Попова происходит в Красноярске зрелых 1960 х. Такие дела.

Генриетта Яновская хотела поставить пьесу Попова «Плешивый мальчик» с 1970 х. С той поры произошло, конечно, некоторое остранение сюжета: в больших городах РФ так точно не живут, хотелось бы надеяться — в малых тоже. Зато в сюжете проступили новые смыслы, что виделось гадательно, — узнается лицом к лицу. Барак-ковчег несет на борту все типы «старого мира» на грани его распада. Все живое хочет отсюда вырваться. При «сбыче мечт» — унесет барак с собой.

«Плешивый Амур» — очень ансамблевый спектакль. Двор немыслим без идейного пенсионера Фетисова (Игорь Ясулович) и его личной трибуны с гербом СССР для открытых партсобраний барака. Без директора шашлычной Свидерского (Павел Поймалов), ждущего скорой посадки. Без слесаря-сантехника Епрева, тезки и почитателя Есенина (Александр Вдовин), без влюбленной почтальонки Нади в пестром ситце (София Сливина), без разнорабочего Шенопина, который страстно мечтает отыскать в себе французские корни «от наполеоновского пленного» и бежать в Париж (на нем, отщепенце, — щеголеватый баскский берет и вытертые советские треники), без кавказца Искандера, любимца двора, без речей, но с гармошкой, без рассудительных теток-соседок, без слабоумного Аникуши, который потом обернется героическим ментом.

И без писателя Иллариона Утробина (Александр Тараньжин). Он, по авторской ремарке, «не хочет из мясорубки выходить в виде фарша». Не хочет, а выходит: клепает для кукольного театра пьесу «Мурлыка», возвращается с худсовета злой: идейный облик Мурлыки заказчика не устроил.

И без влюбленного летчика Коли Малинина (Константин Ельчанинов), который недавно отсидел год. За то, что на казенном «кукурузнике», заместо распыления сельхозудобрений, отвез любимую девушку на работу.
И без девушки Лизы (Мария Луговая): она больше всех хочет вырваться, вывинтиться, бежать отсюда… но идет с Колей под венец. Платье — белое и пышное, как безе. К животу прижаты дареные соседями подушки — голубая и розовая (пуховая подушка — у у какой ценностью была!). А на Коле, поверх костюма с галстуком, — пыжиковая ушанка и шитый рушник. Всё, как мы любим.

И без брата Лизы — пьющего доморощенного мудреца Стасика (Максим Виноградов), чьими учителями были «улица, философ Монтень и гробовщик Федор».

…Густая, надышанная, бедная — отчасти и безумная, конечно! — по-советски простодушная, злая и пьяная, сердобольная и бессильная — очень подлинная жизнь. С роковыми страстями (о которых, собственно, и пьеса). С ясным чувством: здесь — дом. Точка отсчета всего нынешнего.

В спектакле Яновской «Трамвай «Желание» есть волшебная сцена, которой нет в пьесе Уильямса: Стелла и Бланш, затаив дыхание, запускают последнее свое непроданное наследие — заводную игрушку. Модель усадьбы «Мечта» с белыми колоннами и мягким светом за венецианскими окнами вращается на подставке красного дерева под тихий звон колокольцев.

В «Плешивом Амуре» театр занят, собственно, тем же самым: затаив дыхание, рассматривает модель родного дома. Дома, которого больше нет. Такого именно, какой был. На какой судьба и промысл Божий выписала ордер — из расчета 8 кв. м на человека, как помним.

Худшая в мире форма плебейства — стыдиться родни. Любой. Той, какая есть.

МТЮЗ не стыдится. В финале актеры низко кланяются стальному бараку с сортиром во дворе.

И с этого поклона начинается осознанное прощание с той жизнью. И выход в другую…

Алла Шендерова «Плешивый Амур»

Time Out
16 мая 2016

Генриетта Яновская поставила спектакль по комедии Евгения Попова об обитателях сибирского городка начала 70-х. Их дом вот-вот снесут, они сопьются или сядут, существование зыбко — как стены дома, в которых полно щелей. А сквозь щели проглядывают сюжеты Чехова и Достоевского.

«В самом начале 70-х я сочинил “идейно-ущербную” комедию с двумя самоубийствами под названием “Плешивый мальчик”, где действовала эксцентричная сибирская пьянь и рвань с улицы Засухина, знакомая с детства. Комедию, естественно, запретили, однако не прошло и сорока пяти лет, как эту пьесу поставила на сцене московского ТЮЗа великая Генриетта Яновская», — пишет в LiveJournal Евгений Попов. Его комедия так и не была издана — публиковался лишь небольшой рассказ «Плешивый мальчик»: его читает в финале писатель, один из героев пьесы.

«Двор наш полон безумцев», — сообщает в начале залу герой по имени Стасик (Максим Виноградов), учителями которого значатся философ Монтень и гробовщик Федор. «От подобного эклектизма Стасик, вероятно, скоро сопьется», — поясняет программка. И правда: знать Монтеня, живя на улице Засухина, — ненужный придаток, вроде шестого пальца.

Точный адрес зритель узнает, прочтя вывеску над красным противопожарным щитом: Засухина, 13. Из левого угла по диагонали уходит стена двухэтажного дома: вся в дырочках, словно изъеденная древоточцем, на крыше — голубятня. Напротив, но чуть в глубине — диагональ поменьше: стена дома, которая идет справа налево. Диагонали должны сойтись, но художник Сергей Бархин оставил между ними узкую, почти невидимую из зала тропку, по которой герои покидают двор. Собственно, двор — пространство перед домами. Здесь клозет, веревка для белья, колонка водопровода, запас дров и мотоцикл, который чинят, но он не едет: колес нет.

В первой сцене все узкие оконные створки открываются разом, и из них выглядывают жильцы. В этом доме-ковчеге собраны почти все типажи советской человеческой комедии: пенсионер Фетисов (Игорь Ясулович) — политрук, Стасик — спивающийся интеллигент, директор шашлычной Свидерский (Павел Поймалов) — хапуга, бабы и девки всех мастей. Есть свой писатель — Илларион Утробин (Александр Тараньжин), сочиняющий для заработка кукольные пьесы. Есть и влюбленные: Коля Малинин (Константин Ельчанинов), бывший летчик, отсидевший срок за то, что поднял в воздух казенный самолет, и Лиза, сестра Стасика (Мария Луговая), из-за которой и взлетел этот самолет, из-за которой совершаются все на свете глупости. Их сюжет оказывается главным в клубке историй, прихотливо сплетенных и изложенных прозой, но с особым ритмом. Этот ритм артисты Яновской держат чутко и тактично, не теряя естественности — так сегодня мало кто может.

Мало кто умеет так разговаривать на сцене, как Ясулович и Тараньжин. Мария Луговая, например, пока не может — «по малолетству», как, наверное, сказали бы герои Евгения Попова. Зато она способна произносить длинные, полные житейских деталей монологи Лизы с таким пацанским вдохновением, срывась вместо крика в хриплый шепот, что история достигает почти достоевских высот. Собственно, это есть и в тексте: Стасик, уверенный, что сестра погубит Колю, даже цитирует Рогожина, убившего Настасью Филипповну, — то ли чувствует беду, то ли накликивает. Он вообще странный, этот Стасик: взял и заложил сестру, сказав Коле, что она встречается с писателем. Умный зритель сразу узнает сюжет Заречной и Тригорина, и ошибется: Лиза просит у писателя совета, почти как Маша в «Чайке».

В «Плешивом амуре» полно метаморфоз: героиня Чехова предстанет Настасьей Филипповной, подолгу заседающий в сортире Шенопин окажется потомком француза, желающим поменять чужую жилплощадь на такую же, но в Париже, а безобидный юродивый Аникуша обернется местным участковым. Двойная жизнь будет и у Коли, простившегося из-за Лизы с мечтой о небе.

Все оттого, что на улице Засухина никто никуда не летит и даже не едет: тесно тут, а просвет между домами слишком узкий. Из голубятни не взлетают голуби. Колин мотоцикл не едет. Писатель не может приткнуть в театр свою кукольную пьесу «Мурлыка». Свадьба оказывается похоронами, а комедия — драмой, совсем как у Чехова.

И только свет переливается на стенах домов: не сразу понимаешь, что «дерево», которым они обиты, — это блестящий металл. Кажется, будто двор залит настоящим, слепящим до слез солнцем. А когда глаза привыкают, то вдали над домом видишь огромную трубу: то ли печную, то ли корабельную. И корабль плывет.

МАРИНА ДМИТРЕВСКАЯ «КАМЕ МИРОНОВИЧУ ГИНКАСУ 75. ПОЗДРАВЛЯЕМ!»

ПТЖ
7.05.2016

Под юбилеи тянет к мемуарам…

В прошлом году, в юбилей Геты, Генриетты Наумовны Яновской, мне удалось найти на антресолях подарочный «антиквариат»: собственную машинописную рецензию на ее спектакль, которую она никогда не читала.
Никакого «антиквариата» в юбилей Камы (они же для всей страны за глаза исключительно «Кама и Гета») у меня для него нет. Он был бы, если бы сам Кама Миронович в 1972 году, в литчасти театра Комедии, тогдашней «обители Барбоя», не взял с меня слово отдать ему тетрадь «Для гербария». Вот было бы сейчас что подарить — репетиционный дневник спектакля «Монолог о браке», на котором студенткой второго курса я проходила свои главные театральные университеты. С подругой-отнокурсницей мы тщательно записывали весь день, а ночью я еще печатала фотографии… И один из самых серьезных моментов юношеского приобщения к театру — день сдачи: Гинкас мечется по проходу, часто подбегая и присаживаясь к режиссерскому столику, за которым уже сижу я, — и коротко шепчет какое-то замечание. А я настолько внутри спектакля, что и говорить-то не надо, понимаю с полуслова, лихорадочно конспектирую, и гордость переполняет за эту наэлектризованную включенность в дело…

Я всегда повторяю: театру и его законам меня научил Гинкас. Научил тому, как делается театр. Научил, что это — другое измерение, мир, растущий сам из себя. Метался, бородатый, по репзалу, с самого начала зашвырнув с матом пьесу Радзинского в угол (в переводе это означало «Такое убожество ставить нельзя!», но означало также и суверенность режиссерского текста от авторского!). Каждый день с 11 до 15 он организовывал спланированный выход всех присутствующих в другой мир. Здесь важны были не убогие слова Радзинского, а некий жизненный импульс, протяженная театральная эмоция, существующая за словом. Здесь произносили бытовой текст, подпрыгивая и подскакивая, нелогично выгибаясь у стенки и распевая фразы под аккомпанемент старенького пианино. По репетиционному залу метался человек, абсолютно уверенный в своей «демиурговой» правоте и праве…

Короче, нет у меня нынче никакого букета из «гербария», дневник был отдан Каме Мироновичу (ему попробуй не отдай!). А дальше прошла жизнь, в которой Гинкас, сам не ведая, сыграл еще одну судьбоносную роль. Идея петербургского театрального журнала (еще без кавычек) родилась и оформилась на его фестивале в 1992, куда он позвал меня, бывшую «студенточку», а тогда уже «училку») осуществлять пресс-работу. То есть, судьба дважды послала мне К. М. для косвенной перемены участи. Об этом журнал напомнил всем, когда печатались наши «Прогулки с Гинкасом» — в трех номерах, № 70, 71 и 72.

Когда-то наше с ним интервью называлось «Вот что я в них ненавижу — это отсутствие оголтелости» и касалось его учеников. Сам всю свою жизнь Гинкас, конечно, жил и работал оголтело, яростно. Как сам он признавался, «хотел бы заплывать и в другие моря, быть и негром, и китайцем, и женщиной, но я есть мужчина, Кама Гинкас, ученик Товстоногова». На самом деле — заплывал, был негром и женщиной, пробовал разные системы театра. К своему не очень солидному юбилею он может предъявить дом, детей-внуков, учеников и прекрасную их с Яновской книгу. Думаю, что и дерево он посадил, но на даче у них я не бывала, так что точно не скажу насчет растений реальных, а вот дерево с толстым стволом «Театр Камы Гинкаса» прочно укоренено, растет, ветки его видны от США до Магнитогорска, где работают ученики Камы Мироновича. А он все ставит. И спектакли его всегда стоят крепко (мало того, что идут и растут…) С днем рождения, дорогой Кама Миронович! Приезжайте на Моховую, погуляем еще! С праздником!

Ольга Егошина «Эталонный режиссёр»

КАМА ГИНКАС ОТМЕЧАЕТ 75-ЛЕТИЕ

Театрал
Май 2016

Портрет Камы Гинкаса мог бы с удовольствием написать Михаил Булгаков, которого всегда привлекала в человеке некая чертовщина. Писатель с упоением придумал бы зарезанного друга, который появляется в самые неподходящие моменты, от чего Гинкас грустнеет и меняет тему разговора. Описал бы легкий запах серы на его спектаклях. И кошачьи огоньки в глазах, когда собеседник попадается в тщательно подготовленную ловушку.

«Я – неприятный человек», – может он сказать во время интервью, и растерявшаяся корреспондентка не найдет что возразить, хотя возражение и требуется по законам элементарной вежливости.

Провокация – стиль и манера режиссуры Гинкаса. Провокация – стиль и манера его жизненного поведения. Он часто провоцирует окружающих –актеров, зрителей, собеседников, – неожиданным высказыванием, поступком.

И ждет реакции.
Задумывая новый спектакль, Гинкас как будто всякий раз задает себе вопрос: а что если? А что если в «Играем преступление» Раскольникова сыграет почти не понимающий по-русски швед из Финляндии? И разность языков, самоощущение иностранца в чужой культуре добавит дополнительные смыслы к хрестоматийному сюжету. А что если в «К.И.» трое детей-сирот будут просить подаяние у публики, протягивая ладошки? А что если в «Казни декабристов» повесить табличку-указатель «На казнь»?

Кто-то видит в жизни партнера по игре, кто-то охотничьи угодья, кто-то художественное творение. Для Гинкаса жизнь – объект изучения, а театр — идеальная лаборатория, где возможны дерзкие эксперименты над человеческой природой.

Как нельзя более чуждо ему представление о беспечном лицедействе, приятном дураковалянии. Он возвращает театру ощущение серьезного, кровавого дела.

Этот недостаток легкости в отношении с жизнью – один из самых серьезных его пороков и одна из самых привлекательных черт. Хотя для мальчика, родившегося в 1941 году в еврейском гетто города Каунас, спасенного чудом, некоторый скепсис в общении с миром скорее естественен.

В отличие от распространенного убеждения: «Весь мир – театр». Гинкас твердо убежден, что театр – это мир, но организованный по законам более разумным, чем реальная действительность.
Эти поиски смысла, лежащего за явлениями, за событиями, эта попытка разглядеть манифестации духа в любой нелепости одних раздражают, других шокируют, третьих приводят в состояние восторга.

Его поклонники видят в Гинкасе сталкера, проводника в новые области театрального пространства. Его противники: выросшего мальчишку, который отрывает крылья мухам, чтобы посмотреть, как она будет летать без них. Те и другие твердо убеждены, что театр для него дело более серьезное, чем это обыкновенно принято. Для Гинкаса театр становится интересен в момент, когда кончаются театральные кунштюки и вытребеньки, когда кончается собственно «зона подмостков» и начинается неисследованная земля.

В его спектакле «Играем «Преступление» Раскольников брал топор, укладывал на пол живую курицу, публика вздрагивала. «А вдруг сейчас, на наших глазах, и впрямь?..» Некоторые зажмуривались. Хрестоматийное убийство старушки, привычно проскальзывающее где-то на границе сознания, неожиданно обретало первоначальный ужас Преступления. Здесь и сейчас ты становился свидетелем и соучастником убийства живого существа.

Надо сказать, что сам Кама Миронович оценивает собственные эксперименты вполне объективно: «У меня довольно странная специальность. Я ведь чем занят: добиваясь подлинности, я ищу средства заставить артиста остро чувствовать. Чтобы с ним почти буквально происходило то, что должно происходить по пьесе, чтобы он, действительно, умирал от ревности, погибал от обиды. Ведь это почти что садизм. Я беру коробочку, сажаю туда артисто-человеко-персонажа и начинаю его, как муху, иголочкой покалывать. А я тебя кислотой полью? Как ты будешь? А если я тебе ножку оторву? А?»

Надо ли объяснять, что артисты его любят? Могут долго говорить о его такте, деликатности, понимании всех сложностей актерской психологии или, как считает сам Гинкас, «актерской патологии». Родители терпят выкрутасы коханного дитяти, влюбленный — прихоти любимой женщины. Настоящий режиссер прощает актерам капризы и вздорные требования, неискренность и плохой характер.

Кама Гинкас – режиссер эталонный.
Речь не столько о качестве постановок (хотя и оно соответствует), сколько о природе человека. Гинкас – режиссер по крови, по способу существования, по форме мировосприятия, когда в любом жизненном процессе прозреваешь художественную композицию.

К своему 75-летию Гинкас вернулся во флигель в Мамоновском переулке, где когда-то ставил историю студента Раскольникова (оцените красоту петли). В этот раз режиссера привлекло не мальчишеское «идейное» убийство зафилософствовавшимся студентом старухи-процентщицы и ее сестры Лизаветы, но подполье одного из самых сложных фигур Достоевского – Свидригайлова.

Свидригайлов-Игорь Гордин появляется в белом плаще (так и тянет приписать «с кровавым подбоем»), точно выйдя из белой стены комнаты как самый законный ее обитатель. И с первых же минут начинает жить в ритме не отпускающей лихорадки страсти (страсть у Достоевского всегда так нераздельно овладевает человеком, что утолить ее невозможно, а освободиться – немыслимо). Великий экспериментатор над душами, Свидригайлов начинает свою последнюю отчаянную партию с женщиной-судьбой.

Вот Дуня направляет на Свидригайлова пистолет: я выстрелю! И на его лице впервые возникает улыбка. Не усмешка, не оскал, ни сарказм висельника, но смущенная и нежная улыбка. Неужели сейчас все разрешится? Слияние для этого Свидригайлова возможно только одновременно с уничтожением (неважно партнера или себя самого).

Иногда кажется, что Гинкас мечтает о недостижимом: показать в театре вещь равную самой себе. Ревность. Любовь. Азарт. Одержимость.
Задача столь же привлекательная, сколь утопичная.

Сам объясняет свои занятия театром экспериментаторской жилкой: «я занимаюсь театром потому, что жизненные игры в театре не столь опасны. Можно проиграть эту игру, не убив старушку, а, тем не менее, что-то познать в себе и людях». Каждый его спектакль – ступенька в познании мира, но и познании себя. Он строит спектакли как зеркала, которые отразят… Что отразят? Вот в чем вопрос:

«Что есть я? Кама Гинкас? А может, я еще другое имя возьму? Похудею, вырасту и буду бежать стометровку? Почему вы меня уже вдели в клише? Я не исторический персонаж! Я пока существую!».

Ни один хиромант не возьмется предсказать: какой будет следующая постановка Камы Гинкаса, куда именно поведет его любопытство демиурга, всякий раз заново строящего новый и ослепительный мир. А мы, зрители, можем только благодарно пожелать Мастеру сил на этом пути.

Татьяна Петренко «И это всё о нём…»

Театрал
Май 2016

В ПРЕДДВЕРИИ ЮБИЛЕЯ РЕЖИССЕРА ДРУЗЬЯ И КОЛЛЕГИ РАССКАЗАЛИ О «СВОЕМ» ГИНКАСЕ

Сергей Юрский:

– Гинкас человек абсолютно самостоятельный. В искусстве это есть большое достижение.

Анализировать его давние спектакли не могу. Это будет притворство, потому что я тогда ничего не видел. Когда я жил в Ленинграде, он работал в Красноярске, а потом я уехал из Ленинграда. Встретились мы с ним на сцене Театра Моссовета, когда он приехал ставить «Гедду Габлер». Если говорить об этой нашей совместной работе, то она для меня памятна по всем статьям. В связи с этим я даже опубликовал большой аналитический материал «Гедда Габлер и современный терроризм», потому что это был спектакль чуть больше, чем художественное представление. Это делал Кама Гинкас. Однако должен заметить, что эта постановка исключение в его жизни, потому что это был реалистический, психологический спектакль. Это победа Ибсена, а Кама Гинкас есть утверждение победы самого Камы Гинкаса. Его лучшие, самые знаменитые спектакли это те, в которых драматурга побеждает Гинкас или сам является драматургом на чьем-то материале. Поверьте, я так говорю, потому что в этом понимаю.

Вера Бабичева:

– Приехав из Ереванского драматического театра в Москву, в Театр Маяковского, я была растеряна. Мне было сложно вписаться в совершенно другую систему координат, каким был театр Гончарова. Был момент, когда казалось, что у меня профессия уходит из рук, и тут я получаю распределение в спектакль «Блондинка», который ставил Кама Гинкас. Когда-то давно, еще не будучи студенткой, я посмотрела в Ленинграде спектакль «Люди и мыши». Для меня Кама Миронович и Генриетта Наумовна остались навсегда самыми любимыми людьми, хотя лично я не была с ними знакома.

Репетировать я начала очень плохо. Кама Миронович, промучившись со мной несколько дней, оставил после одной из репетиций и спросил: «Что происходит? Я знаю, вы были ведущей, успешной артисткой в Ереванском драматическом театре, играли там главные роли, но сейчас я ничего не могу понять. Как мне с вами работать?»

Я рассказала ему все, и он начал мне помогать, возвращая веру в себя. Причем делал это так педагогически грамотно, что я этого не замечала. На этих репетициях я потихоньку приходила в себя. Я доверилась ему, потому что это был человек из моей юности, моего института и моего города. Он открыл во мне новые актерские качества, буквально втащил меня обратно в профессию. То, что он тогда для меня сделал, неоценимо.

Недавно я посмотрела спектакль «К.И. из «Преступления», в котором играет мой студент Калимулин. После спектакля мы долго сидели, разговаривали, и я подумала, как все-таки все переплетается в этой жизни. Девчонкой я смотрела «Люди и мыши», потом встреча с Гинкасом в трудный момент моей жизни, а сейчас уже мой студент играет у него. Я бесконечно благодарна Каме Мироновичу. Желаю ему здоровья, долгих лет жизни.

Оксана Мысина:

Кама Гинкас – не просто режиссер или человек. Это режиссер и человек, выполняющий на Земле миссию. С ним можно замечательно дружить, но он не терпит панибратства. Все эти годы он со мной по-питерски на «вы», и я очень радуюсь, когда он сбивается. Он строг, но щедр! Его доверие актеру вызывает ответное чувство и двойное внимание к его замыслу.

Как режиссер, он может загнуть любую форму, но это не его конек. В центре его спектаклей всегда человек – пронизанный копьем времени насквозь, прямо через сердце. С душой, полной противоречий. С поведением, вызывающим противоречивые чувства. Человек живой, не литературный, не припудренный, иногда – гадкий и колючий, но не боящийся себя.

Я вижу в Гинкасе отчаянного мальчика, экспериментатора, новатора. Не замечаю его седых волос. Гинкас мне открыл роль моей жизни. Такой ролью стала для меня его Катерина Ивановна с детьми. Моя Библия – Гинкаса неветхие заветы. Спустя двадцать два года, я уже не сожалею, что роль у Гинкаса у меня одна. Библия тоже одна, говорю я себе, но от этого она не скудеет смыслами. А роль, сочиненная Гинкасом для «К. И. из «Преступления», удерживает диалог со временем и через столько лет!

Для театра спектакль, идущий двадцать два года – это редкость. Для работ Камы Гинкаса – тоже рекорд. И я этим горжусь. Обычно об этом не думаю, а сейчас горжусь. Когда выхожу на сцену в «К. И.», на моих плечах Кама и Федор. В смысле, Достоевский. Они для меня, как близнецы-братья. Оба они мне одинаково дороги, потому что они друг друга достойны.

Один раз пришлось отменить спектакль по моей вине. У меня была высокая температура, и Кама, как сын врача, мне запретил играть. Зрителей отправили домой, а Генриетта Наумовна с Камой Мироновичем приехали к нам с Джоном с лекарствами, клюквой, курицей с рынка и фруктами. Оба вошли, поставили все у порога, шутили и приговаривали, что и как надо мять, сколько кипятить и какими глотками пить. Аки ангелы.

Кама веселый и остроумный. Никогда плохо не говорит о своих коллегах. Всегда интересуется, что нового происходит в других театрах. Но как только ему становится неинтересно, или когда разговор исчерпан, он может резко попрощаться и выйти из кадра. Его искренность многих пугает, а меня восхищает.

Два раза я падала с большой высоты у Гинкаса. В Москве и в Киеве. Ничего, спустя десять лет прооперировалась и с новым тазобедренным бегаю, прыгаю, летаю. Гинкас и не через такое прошел. Две операции на сердце.

Храню, как реликвию, его письмо из реанимации. Накануне Авиньонского фестиваля.

«Во Франции с вами будет репетировать Маша (т.е. Генриетта Наумовна. Это ее ник-нэйм). Она очень талантливая. Намного лучше меня. Слушайтесь Машу». В Авиньоне, накануне спектакля, Генриетта Наумовна заглянула ко мне в гримерку и увидела, как я держу в руках карандашиком написанное письмо Камы Мироновича из палаты реанимации. «Ой, простите, – сказала Маша, – вижу, вы с Гинкасом репетируете».

Таких людей в Москве больше и нет. Они стоят особняком и держат Театр, прямо как Атланты. Сегодня видела их во дворе театра глубокой ночью, в половине первого. Он галантно держит Ей дверь и подает руку, когда Она спускается по лестнице. Аристократы духа.

Кама – единственный, редкий экземпляр. Я ценю каждое его замечание. Они на вес золота. Записываю за ним в тетрадь, как ученица. Почему? Потому что я и есть его ученица.
С днем рождения, непоседливый Кама Миронович! Желаю Вам такого же вдохновенного бега на самую длинную дистанцию!
С любовью – Мискина (а это мой ник-нэйм, только для Гинкаса).

Елена Дьякова «Заиграла музыка. И я вошел в ЗАГС на руках…»

Новая газета
7.05.2016

75 лет Каме Гинкасу

Театр МТЮЗ, что за углом Тверской, в Мамоновском переулке, в конце 1980-х стал одним из главных лиц Москвы. Одним из самых строгих, чистых, вдумчивых и неизменных лиц города. Естественно, это сделали спектакли. «Собачье сердце», «Соловей», «Иванов», «Гроза», «Трамвай «Желание», «С любимыми не расставайтесь» Генриетты Яновской и «Записки из подполья», «К.И. из «Преступления», «Казнь декабристов», «Пушкин.Дуэль.Смерть», «Черный монах», «Дама с собачкой», «Скрипка Ротшильда», «Нелепая поэмка», «Леди Макбет нашего уезда», «По дороге в…» Камы Гинкаса — Инь и Ян МТЮЗа, его особая целостность. Кажется, такого больше и нет на свете: театр двух режиссеров — мужа и жены, которые намертво вцепились друг в друга и их не расцепить, несмотря ни на что.

Тему разговора с «Новой газетой» в канун юбилея Кама Гинкас решительно определил сам.
— …Интервью ведь к 75-летию Камы Мироновича Гинкаса, да?
— Да.
— Так вот: оно будет посвящено Генриетте Наумовне Яновской. Потому что мы уже больше полвека с Генриеттой Наумовной — Сакко и Ванцетти. Для тех, кто не знает, это не Ромео и Джульетта, а два мужика, которых сожгли в США на электрическом стуле. Мы уже полвека подключены к одному и тому же электрическому стулу. Когда меня жизнь бьет током, то у нее конвульсии. И наоборот.
А еще и потому это интервью я посвящаю ей, что буквально к моему юбилею она выпустила «Плешивого Амура» Е.Попова — трагическую комедию про нас всех. Для меня, видевшего много и всякое, это был просто подарок! Нужно быть просто мертвым, чтобы не разглядеть те тончайшие и изысканнейшие режиссерские кружева, которые плетет Генриетта Наумовна здесь, и ту беспощадную мощь высказывания о жизни и о любви. Слава Богу, как оказалось, я еще жив. И, слава Богу, зрительный зал смеется и плачет так же, как и я, на этом спектакле.
— Я знаю, что вы познакомились в 1963-м, поступая в ЛГИТМиК «на режиссуру». Обоих зачислили в мастерскую Товстоногова — великого и ужасного. И вы пошли Генриетту Наумовну провожать…
— В коммунальную квартиру, где она жила с папой и мамой в одной комнате. Где была кухня коммунальная, почему-то устроенная из бывшего коридора. И мы, только что принятые в институт, сидели там и говорили с ней возбужденно об искусстве. Когда в два часа ночи разразился чудовищный ливень, и стало понятно, что на улицу выйти невозможно, когда я от усталости перешел на литовский язык, не заметив этого, Гета сказала: «Может, я вам постелю?»
— Вы были на вы? Два абитуриента?
— Ну конечно! Я же из Литвы: вы не понимаете… Она зашла в комнату. Я, конечно, имел представление о коммунальных квартирах, — но довольно слабое. Потом Гета вышла, сказала: «Заходите».

Там было темно. Ее мама спала на диване. Она легла к маме. А на своем диванчике постелила мне. Я присел на этот диванчик, склонясь чуть-чуть на подушку. В темноте поочередно раздались два женских голоса: «Да снимите вы штаны, Кама…», и мой мужской ответ: «Нет, что вы, я так, так».

Таков анекдот. А дальше — учеба совместная. Мое отношение к ней? Рабочее. Отношение Товстоногова к ней? Выжидательно-сдержанное. Было понятно, что он взял ее только за красоту. Оказывается, Гета считалась одной из самых красивых девушек Ленинграда, о чем я понятия не имел. В эмигрантских мемуарах Рады Аллой о 1960-х есть такая фраза: «В тогдашнем Ленинграде не было недостатка в красивых девушках: они прогуливались в полном сознании своей красоты по Невскому или в фойе Большого зала филармонии: Гета Яновская, Лена Лазаретина, Лора Степанова, Ася Пекуровская». Товстоногов вообще не считал, что женщина может быть режиссером. Но… у Чехова в письмах есть замечательная фраза: «Скучно писать повесть без женщины» — это о «Палате № 6». Так вот: скучно приходить на курс, в котором нет женщин. Скучно репетировать без женщин. Он и взял: за красоту, за обаяние. И что не дура была — это понятно. Но: не режиссер, естественно. Потому что женщина-режиссер — ну это, все-таки, нонсенс!

Да и по сей день абсолютно ощутимо грубое, мужское, сексистское отношение к женщине-режиссеру.

На первом курсе Гета все время висела на волоске от выгона. Казалось, она случайно среди нас. Вместо того, чтобы, как проклятая, постигать искусство режиссуры, она, что называется, с удовольствием тусовалась в разных ленинградских богемных компаниях с каким-то Бродским, с каким-то Найманом и с другими молодыми людьми — пишущими, рисующими, болтающими разный вздор и казавшимися тогда просто бездельниками. Были компании и совсем не литературные, а просто веселые, любившие ходить в ресторан «Восточный».

— А вы, Кама Миронович?

— Да вы что! Я?! Чтобы принципиальный, творческий человек ходил в эти поганые буржуазные рестораны? Я был очень целеустремленный. Тупо целеустремленный. Ничего не хотел видеть, ничем не интересовался, кроме одного: я учусь у Товстоногова. И с ужасом думал: Эйзенштейн в 25 лет уже поставил «Броненосец «Потемкин». А я к 25 годам еще не закончу и не поставлю свой «Броненосец «Потемкин»!

Так что — меня очень раздражало ее легкомыслие и категорическое нежелание сосредоточиться на режиссуре…

К тому же — мы все успели «до режиссуры» где-то поучиться, закончить что-то связанное с этой профессией. А Гета закончила радиолокационный техникум! Девчонка 19-ти лет командовала стаей пацанов, бригадой монтеров, в северной тайге, на Карельском перешейке. Правда, как выяснилось, одновременно она ухитрялась читать им стихи Рабиндраната Тагора. И, что удивительно, монтеры слушали! А звали ее там — «Генка».

…Ей все было легко: лезть на столбы в Карелии (хотя она никогда не была спортивной девушкой), дружить с поэтами-тунеядцами, ходить в ресторан «Восточный», подсказать гиду на Литераторских мостках что-то о старом Петербурге, чего гид не знал. А для того, чтобы ее найти, достаточно было подняться на третий импрессионистский этаж Эрмитажа и спросить у дежурных старушек, когда можно ее ждать здесь сегодня.

Ей было интересно жить. В отличие от меня. Мне — было неинтересно жить. Мне было интересно заниматься режиссурой.

Дальше была история — как это бывает у мужчин и женщин — достаточно извилистая и странная. И в подробности мы входить не будем. Но, в конце концов, уехав из Ленинграда в Вильнюс на каникулы, я ей написал письмо: «Я понял, что мне будет хорошо, если тебе будет хорошо». И —приехал жениться.

— Честь по чести — в советских понятиях 1960-х? Марш Мендельсона, фата, белое платье в пол, цветы, свидетели?

— Гете мать ее подруги, которая немножко шила (тогда же все немножко шили, вязали, подрабатывали) сделала платье — по моему проекту. Я ведь когда-то поступал в архитектурный и, в связи с этим, считалось, что неплохо рисую. Называлось оно у нас «Подводное платье». Потому что — не подвенечное же конечно, какая пошлость!

Пошли в обком, райком… в общем: где тогда расписывали? Когда открылась дверь, я встал на руки. Она пошла — а я на руках вслед за ней. Потому что казалось: ну как я и вдруг… Женитьба — это такое общее место! Нет-нет, надо было как-то обыдиотить все это.

Перед нашим выпуском пошел слух, что меня берут в БДТ. Я рассуждал: а почему нет? Товстоногов хорошо относится ко мне. Я тоже его уважаю, и спектакли мне его нравятся.

Не все, кстати. И я даже имел глупость говорить, именно ЧТО мне не нравится. На это наш «полмэтра» (Товстоногов был мэтр, а он — полмэтра), педагог мастерской Рубен Агамирзян говорил с неописуемой интонацией: «Кама — бэреги себэ»…

А что? Я же к Товстоногову, как к божеству? Гений обязан делать все гениально! И когда он делал нечто повседневное — то, что было нужно для зрителей, для артистов, да и для властей — я недоумевал. Не может божество позволять себе такое.

Так вот: вызывает меня Товстоногов. Вдруг — ни с того, ни с сего. А мы жили рядом с театром. Вечер. Я иду и понимаю, что он зовет меня, чтоб предложить работу в БДТ.

Прихожу. Он говорит: вот приехал из Киева главный режиссер театра Леси Украинки, Юрий Лавров. (Это был отец Кирилла Лаврова, знаменитый артист.) И попросил послать лучшего своего ученика в театр Леси Украинки. Спасать театр. Я предложил вас.

…Я воспринял это как оскорбление.

Театр Леси Украинки был очень даже хороший. Там было много замечательных артистов. Одну Аду Роговцеву назвать! Там уже к тому времени Резникович сделал замечательные спектакли. Но представьте, до какой степени были повернуты мои мозги тогда.

Меня шлют «спасать» академический столичный знаменитый с замечательными артистами театр. И мне при этом 26 лет. А я в силу глупости и непосредственности (не самоуверенности, а именно глупости и непосредственности) спрашиваю: «Что такое Леси Украинки?» Товстоногов аж побелел: «Это лучший провинциальный театр!» Я из этого услышал слово «провинциальный».

Понимая, что это конец, я еще спросил: «А Гета как?» «А Гету мы отправим в Минск! — сказал Товстоногов. — С Сандро».

Сандро — сын Товстоногова, наш однокурсник, тогда ближайший мой друг. Сандро одно время пытался ухаживать за Гетой. Это меня не беспокоило, но то, что ее сошлют в Минск… «Ну — сказал я — я думал…. Может быть, все-таки можно ее как-нибудь в Ленинграде?».

«Хорошо!» — сказал Г.А. А надо было знать Товстоногова: его холодное и спокойное «Хорошо» было страшней и смертельней любого моего взрыва.

И ей дали делать дипломный спектакль в «Малом-дрянь-театре», который теперь называется «Театр Европы». Он был, как и сейчас, на Рубинштейна. В этот театр никто не ходил: только старушки иногда с верхних этажей спускались туда. Там было тепло в зимние месяцы… ну и на сцене чего-то происходило.

Гета поставила там «Варшавскую мелодию». Спектакль сопливой студентки Геты Яновской прошел 500 раз. И успешно конкурировал с поставленной буквально за углом «Варшавской мелодией» Игоря Владимирова, где главную роль играла Алиса Фрейндлих.

…В те годы, в первые долгие годы, я заставлял ее жить так, как я считал нужным. Одеваться так, как я считал нужным. Причесываться так, как я считал нужным. Быть режиссером, а не случайной барышней. Не быть дурой. Это потом я осознал, что она никогда не была дурой. И уж совсем поздно осознал, что она была красавицей. Но довольно рано понял, что она — уникальный режиссер, у которого впоследствии многому учился.

…И вот: премьера «Варшавской мелодии». В антракте я ходил по фойе. Было понятно, что очень нервничаю. Публика перешептывалась: «Это муж режиссера!»

Мне нравилось быть «мужем режиссера». Мне очень нравилось, когда в 1987-м Гета взорвала Москву «Собачьим сердцем» и в Театр Юного Зрителя рванули Плисецкая, Ельцин, Окуджава, академик Сахаров, Питер Брук, нескончаемый поток иностранных продюсеров и фестивальных менеджеров, — носить гостям чай.

— Но между «Варшавской мелодией» и «Собачьим сердцем» — двадцать лет. Короткий период вы руководили Красноярским ТЮЗом…

— Стоп. Считается, что руководил этим театром я. Но, бросив годовалого сына, Гета ринулась в Сибирь помогать мне и по существу соруководила театром. В первые же дни ее прилета в театре случилась беда. Повесилась молодая актриса. И Гета вместе со мной бежала из гостиницы «Цирк», где мы проживали, через снег и пургу в общежитие, где произошло это несчастье. Именно она изо рта в рот (есть такой медицинский прием) пыталась сделать девушке искусственное дыхание. Именно она, Гета, не я — мужчина и главный режиссер театра, не директор, не завлит — оба здоровенные мужчины, пошла в морг на опознание трупа.

Много всякого рода странных, страшных и смешных событий ей пришлось перенести за те полтора красноярских года. Ну и, конечно же, счастье репетиций и радость побед.

— Она поставила «Сотворившую чудо», «Проделки Скапена», вместе с вами «Судьбу барабанщика», невозможный в 1971-м спектакль о мальчике-сироте в мрачные 1930-е.

— Да что вы! Ведь и «Сотворившая чудо», и «Проделки Скапена» — пьесы отнюдь не о комсомольцах.

— А вы ставили «Гамлета» и «451 по Фаренгейту». Далее — бешеный успех сибирского ТЮЗа в Питере на гастролях — и обрыв. Почти глухая безработица. Как и почему вы выстояли?

— Довольно понятный ответ: «Потому что на этом электрическом стуле жизни нас было двое».

То есть, когда она погибала, я ее матом крыл. Заставлял перепечатывать мои будущие «Пушкин.Дуэль.Смерть» или «Сторожа Никиту» (был такой потом спектакль в Финляндии по «Палате № 6»). Когда загибался я, она меня принуждала… учить французский язык.

Вдруг появился в Ленинграде 1978 года какой-то молодой человек из Парижу, потомок эмигрантов, который зарабатывал, давая уроки языка. Гета сказала: «Будешь учить!» Тогда я впервые услышал ее директивный тон, обращенный ко мне.

Опешив, я возразил: «А чего это — я? Я учил английский… который тоже не знаю» «Ничего! Учи язык!» «А где мы возьмем денег?» «Я найду!»

Денег не было абсолютно. Гета зарабатывала вязанием. Вязала кофты, свитера, юбки. Что-то для театров: Ольга Волкова играла в БДТ, нужна была кофта для спектакля, Гета ее вязала. Носила свое рукоделье сама. Обвязывала меня. А я руководил процессом: подсказывал ей цвета. И если я был недоволен их подбором, — Гете предписывалось распустить полвещи, чтоб вынуть нитку.

Еще она руководила самодеятельностью. Или как это сегодня называется — любительским театром. Это был первый в СССР комнатный театр: у нас еще никто не знал, что такой бывает. (Ведь комнатный театр — это не малая сцена, это совершенно другой жанр!) Он назывался «Синий мост», потому что находился у Синего моста. Большая комната в старом питерском доме…

Сейчас во МТЮЗе вы видите «Белую комнату» — это я украл оттуда.

Она ставила там «Красную Шапочку» Шварца — замечательный взрослый спектакль! Приходил Володин, приходил Петя Фоменко… да туда валом валили! Хохотали от удовольствия. От присутствия театра, который вдруг обрывался, — и вылезали не только уши, — вылезало нутро, то, из чего театр делается. Очень многое из того, что я сейчас делаю в своих отнюдь не веселых спектаклях — своровано из гетиных шуток 1970-х в «Синем мосту».

Потом она поставила там Володина «Надо следить за своим лицом». Кое-что из новелл вошло в 2013 году в ее «С любимыми не расставайтесь» во МТЮЗе. В володинский спектакль Гета вставила себя как персонажа. Она была — лектор. Читала лекции о счастье. Научпоп учил тогда советского человека: улыбайся — и будешь счастлив. (Что означало там и тогда: либо чудовищно врать, либо чудовищно врать себе!) Гета с серьезным видом читала из Леви (был такой популярный психолог) и из других источников с указкой в руках… учила, как жить, вторгалась этой указкой чуть не в глаз володинской героине: «Вот видите — она плачет! Это неправильно!» Было очень смешно и очень страшно.

Она менторским голосом читала определение человека из словаря Ожегова — советское, жутковатое. Загоняла всех персонажей в белую кабину и заставляла улыбаться. Десять человек теснились там, как в газовой камере. Они скалились — а Гета-лектор требовала, чтоб было еще оскалистей! И победоносно говорила: вот видите — они счастливы!

…А потом она читала из словаря Даля определение: что такое человек. Потрясающий текст, который Гета знает наизусть: «Человек — каждый из людей; высшее из земных созданий, одаренное разумом, свободной волей и словесною речью. Как животное отличается от растенья осмысленною побудкою и образует особое царство, так и человек отличается от животного разумом и волей, нравственными понятиями и совестью и образует не род и не вид животного, а царство человека. Посему нередко человек значит существо, достойное этого имени».

Мы в 1970-х были — помоечные люди. Из тех, кто собирал по помойкам обломки старого Петербурга. Даже Данька наш — ему тогда было пять лет, но он видел, что делают родители, — однажды притащил со двора гигантский том в переплете телячьей кожи, который лежал в луже. Это была родовспомогательная книга XVIII века — на немецком, с потрясающими гравюрами.

Для театра «Синий мост» собирали с помоек стулья. И вот зрительный зал из четырех рядов: ампирный стул, рядом венский стул, очень буржуазный стул 1890-х, сталинский стул… Стоят одним строем. Ветхие, не ремонтированные. В театре должна быть люстра. Нашли огромный абажур в лоскутьях рваных кружев. Немножко подлатали — и повесили.

Все это давало время, ощущение жизни, судьбы вещей. Ощущение города.

Мы ходили по Ленинграду с Эдуардом Кочергиным. Театр давал объявление — и мы покупали у старушек подлинные вещи для моего спектакля «Последние». А что-то на свои рубль-два покупали сами.
Дома до сих пор есть бамбуковая трость с костяной ручкой, купленная тогда за рубль. Через десять лет я неловко дернул, рукоять сломалась. Оказалось, — внутри шпага. Испанский клинок.

Я носил котелок 1911 года рождения. Лондонский. Новый. У старушки приобретенный в таких же странствиях «по объявлению».

Ходил в дохе из собачьих шкур, купленной на рынке в Красноярске: там такие — из кусков собаки, мехом наружу, плохо дубленые, с жуткой вонью — покупали для подледной ловли. А я в ней ходил по городу. Еще и в котелке, с тросточкой.

А Гета в 1970-м году носила длинное пальто из шинельного сукна — приталенное, на молнии до полу.
И красноярцы, когда видели нас на улице, восхищенно говорили: «Наш ТЮЗ, тля, и в Париже блистать будет!»

— Вы же и блистали! Потом. Через четверть века.

— Мы и в 1970м мерили себя на Париж. На выдуманный, конечно, Париж: другого у нас не было.

…В 1998-м со мной случился инфаркт. А через две недели надо было ехать на Авиньонский фестиваль с моим спектаклем «К.И. из «Преступления».

— И это был первый ваш Авиньон. Десять спектаклей на главном в мире театральном фестивале.

— Да. Первый Авиньон. Потому что на следующий год случился второй. Гета отвезла туда свою «Грозу», которая имела там немыслимый успех, и которую посетили великая Мнушкина, а также мой земляк Някрошюс дважды. Оба говорили, что на этот спектакль надо посылать своих артистов, чтобы учились.

— Но вернемся к первому Авиньону и первому инфаркту.

— …Я как-то ничего особенного не чувствовал. А Гете врачи говорили каждый день: «Если завтра не умрет, то, возможно, будет жить». Я велел Гете ехать в Авиньон вместо меня. По сей день она не может простить мне моей жестокости: муж умирает, а она поедет?! Но врач настоял: «Не перечьте ему ни в чем, иначе он умрет».

Она согласилась — а я составил ей список дел во Франции.

Там были разные пункты. Кроме сугубо творческих и организационных там были, например, такие: купить шляпку, поехать по Роне на пароходике, заглянуть по соседству в Арль, к Ван Гогу. До сих пор этот список хранится в доме — как обвинительный документ против меня.

И был чудный момент чуть позже. Я лежу уже не в реанимации, а в палате на десять больных. Никаких мобильников еще нет.

Лежу. Поздний вечер. Вдруг дверь открывается — и шатающийся, хотя уже ходячий больной спрашивает: «Тут есть Гинкхас? Сейчас по радио сказали: «Если кто лежит в 59-й больнице, зайдите в палату такую-то и скажите этому Гинкхасу: премьера в Авиньоне прошла хорошо!»

Выяснилось: после спектакля Гета подбежала к Сереже Бунтману — корреспонденту «Эха Москвы», который находился тогда в Авиньоне — и сказала: «Вы выходите в прямой эфир отсюда? Передайте в больницу…»

Ну вот. Полжизни я вам рассказал. Дальше устал.

…Естественно: было еще много историй. Часть их рассказана в нашей книжке «Что это было?». Ее спектакль 1984-го года «Вдовий пароход» — первый спектакль в Москве (телеверсию показывают до сих пор). Мои метания в конце 1980-х между МХАТом, театром Моссовета, ГИТИСом. Потом Гета — главный режиссер МТЮЗа, ее «Собачье сердце» — и… дальше вы знаете.

— Дальше вся Москва знает. Та ее часть, которая в принципе в театр ходит.

— Я ей здесь все время мешаю. Помогаю и мешаю. Помогаю, ставя спектакли, а мешаю, вмешиваясь в руководство, когда мне кажется, что что-то не так. Вмешиваюсь, абсолютно неумело и неправильно. Но она вынуждена терпеть: все-таки замужем за мной. Ну и я все-таки неплохой режиссер.

Хотя ставить во МТЮЗе «Макбета» (первую версию я поставил в Финляндии) она после инфаркта мне запретила. Уже шли переговоры с очень интересными артистами. Но «Макбет» — «заклятая» пьеса. И главный режиссер театра Яновская директивно сказала: «Никаких больше «Макбетов».

В России я ставлю только во МТЮЗе. Потому что Сергей Бархин, наш друг и неизменный наш сценограф, наставительно сказал: надо в дом все нести.

И всю жизнь я живу в своем оазисе. Который ею построен вокруг меня.

Раньше я считал, что спектакль о любви — это как-то узко. Надо как-то глубже копать, философичнее что ли. А Гета всегда ставила о любви: «Гроза», «Трамвай «Желание», «Жак Оффенбах, любовь и тру-ля-ля», «Свидетель обвинения» и так далее. И даже ее «Собачье сердце» было о трагически позднем обретении чувства любви, которое профессору Преображенскому не было знакомо. И тут вдруг в последние годы у нас с Гетой на сцене МТЮЗа возникла как бы некая перебранка о «странностях любви»: моя «Медея», ее «Прощай ты, ты, ты…», моя «Леди Макбет нашего уезда», ее «С любимыми не расставайтесь», вдогонку я поставил еще «Кто боится Вирджинии Вулф?», а она сейчас — пронзительный спектакль про нашу паскудную жизнь, где этот негодяй Амур, то есть божок любви, шастая по миру, стреляет из своего лука в кого ни попадя, а человеки, и я и вы, потом страдаем.

ЕЛЕНА ГУБАЙДУЛЛИНА «ГЕРАНЬ НА АВАНСЦЕНЕ»

ПТЖ 11.05.2016

Генриетта Яновская поставила пьесу Евгения Попова, известного писателя, запрещаемого в советские годы, соратника Аксенова, Кабакова, Ахмадулиной по легендарному самиздатовскому альманаху «Метрополь». «Плешивый мальчик» (ставший в МТЮЗе «Плешивым Амуром») написан в 70-е, о 70-х годах рассказывает и сильно укоренен в том, застойном времени. Два десятка людей, действующих в пьесе, живут в тесном дворе, почти в коммуналке, где все у всех на виду. Дни за днями мелькают, как листы скучного календаря-численника. Но большой компании кажется, что вместе веселее коротать время, даже если просто стоять в бесконечной очереди за водкой или каким-нибудь дефицитом. Обращаясь в прошлое, режиссер и ностальгирует по общинному житью-бытью, и разоблачает его иллюзии. Кому-то сочувствует, кого-то подначивает. Где-то подробно психологизирует, где-то сгущает краски до неправдоподобия. Незатейливая жизнь советской коммуналки пересказывается ярким театральным языком. Театральный подход к типам, характерам, ситуациям — самое интересное в постановке.

Спектакль начинается с песни, которую хором затягивают все обитатели усадьбы № 13 по улице Засухина (больше похожей на казарму). А в финале раздается выстрел. В убогом дворике, где уже давно не происходит ничего экстраординарного, вдруг случается трагедия. Стреляется бывший летчик Коля Малинин. Из-за несчастной любви, как в чувствительных романах XVIII века. Каким ветром занесло этакий экстрим в болото века двадцатого? Роковая развязка только кажется надуманным драматургическим эффектом — финал предопределен уже в прологе, в мнимоидиллическом пении хором. Поют вместе, но каждый выглядывает из своего окошечка в доме с перегородками. Как будто этим людям выделена не жилплощадь, а камеры в пожизненной тюрьме. Тюрьму в действии поминают не раз. Тихий пьяница слесарь Епрев отсидел свое. Шумный спекулянт Свидерский сядет вскорости. О тюрьме рассказывают анекдот, в котором французы хотят купить «безлошадному» другу автомобиль, а русские стряпают товарищу срок, «потому что он еще в тюрьме не был». Что за дрянной менталитет — если самому плохо, пусть ближнему будет хуже? Беда в том, что большинство обывателей из пьесы Попова согласны на тюремно-пассивное существование. Мечты о свободе в таком окружении — удел бунтарей-одиночек.

Коля Малинин, каким его играет сосредоточенный Константин Ельчанинов, — не бунтарь. Устроившись в углу двора, долго чинит какой-то агрегат — то ли мотоцикл, то ли мини-самолет. Но повышенная раздражительность в общении с соседями выдает его усталость от жизни в замкнутом пространстве, где все предсказуемо и мечты неосуществимы. Летчик, рожденный летать, тяготится несвободой. Он и профессию потерял из-за неутолимой тяги к воле — поверил любимой, что та на работу опаздывает, и вне расписания и вне закона «подвез» ее на крылатом транспорте. Девушка, выказывающая такие желания, необыкновенна. Но по стечению обстоятельств, Лиза Кривицкая тоже проживает на заурядной улице Засухина, в доме № 13. Роль Лизы Генриетта Яновская поручила Марии Луговой, когда-то сыгравшей Гедду Габлер у Камы Гинкаса. Выбор не случаен. Сонному царству «Плешивого Амура» такая непримиримая натура нужна для контраста — свободолюбивая, себялюбивая и злая, как ибсеновская Гедда. Летчик Малинин летит к ней душой, как мотылек на огонь, очаровываясь ее свободой, не замечая злости. Между тем Лиза Кривицкая активно действует наперекор заведенным обычаям. И свадебное платье надевает только для того, чтобы подразнить юных соседок, мечтающих о замужестве и прилежном домохозяйстве. Траектория ее полета завершается изменой жениху. Но жених Коля Малинин стреляется не только из-за ее предательства. Без непокорной Лизы свободы уже не видать, а жизнь «в углу сарая» невыносима. Частная судьба на театральной сцене обобщена до символа. И тем острее его поэтическое звучание, чем больше прозы вокруг.

Советский прозаический быт показывается в спектакле с дотошными подробностями. В центре сцены красуется колонка, из нее то и дело льется настоящая вода в обшарпанные ведра. Вместо скамейки — драное кресло из сломанного автомобиля. На нем почти всегда восседает брат Лизы Стасик Кривицкий, поясняющий, кто есть кто в этом дворе. В действие этот комментатор вступает, если надо с кем-то поспорить или принять участие в выпивке. «Его учителями были: улица, философ Монтень и гробовщик Федор. От подобного эклектизма он, вероятно, скоро сопьется», утверждает драматург в краткой характеристике этого героя. Но ироничный красавец Стасик (Максим Виноградов) кажется самым трезвым и здравым во всей компании. Как будто существует за рамками коллективного портрета обычных советских граждан, чьи примечательные черты так точно и остро вывела в этом спектакле Генриетта Яновская.

Актеры, вспомнив 70-е, искренне поверили в предлагаемые обстоятельства. Многие персонажи кажутся пришельцами из той жизни. Таков слесарь-сантехник Сергей Александрович Епрев в исполнении Александра Вдовина — маленький человек, естественный в своем пьянстве, гордящийся совпадением имени и отчества с поэтом Есениным, но давно махнувший рукой на свой затрапезный внешний вид. Таков аккуратный пенсионер Фетисов Николай Николаевич, представленный Игорем Ясуловичем как интеллигентный коммунист, чьи призывы к порядку усиливает приличествующая речам трибуна для партсобраний. Тетя Липа Кривицкая (мама Лизы и Стасика) — женщина, растворившаяся в заботе о детях и домашних хлопотах. Играющая ее Марина Зубанова обаятельно утрирует суетную возбужденность этой женщины «без возраста и без внешности», но так узнаваемо показывает тетушку-заботу, жившую, наверное, в каждом советском дворе. А Павел Поймалов, играя нечистого на руку директора шашлычной Свидерского, не скупится на эстрадные краски. И это броское пятно так же органично в ансамбле, созданном Яновской, как и акварельная в своей скромности почтальонша Надя. Актриса София Сливина укротила для этой роли свое кипучее характерное дарование, сильно сыграв тихое самозабвение в любви.

В спектакле нет маленьких ролей. Коллективному портрету людей 70-х необходимы и соседка Вера — холеная обеспеченная дама (Елена Левченко), и преисполненная собственного достоинства небогатая соседка Надежда Ивановна (Надежда Подъяпольская), и шалопай Шенопин (Антон Коршунов)… И больная мама Коли Малинина, не появляющаяся на сцене. «Коля, ты здесь?» — спрашивает она голосом самой Яновской. И в этом простом вопросе слышится беспокойство и страдание не столько за сына, сколько за все человечество. Кукольных дел писатель Утробин Илларион Степанович — важнее многих, хотя герой Александра Тараньжина ничего особенного, на первый взгляд, не делает. Зарабатывает бесхитростными кукольными пьесами, а в стол пишет серьезные произведения. Это он, зачитывая соседям свой опус, поминает плешивого Амура, пролетающего над двориком. Какого заслужили, такой и пролетает. А провидец, заметивший этот печальный факт, перерастая свое время, описывает тревоги будущего.

Сергей Бархин, разработавший пространство спектакля, выстроил диагональ, зажатую с двух сторон мрачными постройками. Казалось бы, и есть куда уйти — диагональная линия ведет в невидимую глубину сцены. Но двор с убогой колонкой как магнитом притягивает всех обратно. А возле рампы красуется горшок с чахлой геранью. Жалкое подобие природы, тщедушная красота, слабо напоминающая о красоте настоящей. Цветок-пленник, по недоразумению посаженный каким-то плешивым Амуром. Еще один штрих в сложной многофигурной композиции о прошлом, представленной в МТЮЗе для того, чтобы всерьез задуматься о настоящем.

Ольга Завалишина «Плешивый амур»

КультМск

В Московском театре юного зрителя состоялась премьера спектакля Генриетты Яновской «Плешивый амур».

В основу работы легла пьеса Евгения Попова «Плешивый мальчик», рассказывающая историю маленького барачного поселения, где люди знают друг о друге всё. Для столичного зрителя всё происходящее может показаться нереальной выдумкой, но на самом деле автор описал обычное положение дел не только в поселке 70-х годов, но и в наши дни.
До сих пор на свадьбах в деревнях голосят матери, до сих пор люди пьют, когда делать нечего, только чтобы скоротать вечер, а на окраине Владивостока и сейчас есть психиатрическая больница, где одно из отделений отведено под девушек, что травятся уксусной эссенцией, пытаясь свести счёты с жизнью.

Сергей Бархин спланировал пространство сцены так, что попадая в зал, зрители переносятся куда-то далеко от Москвы. Многоэтажка ползет по стене и прижимается к первым рядам партера, на другом краю – разобранный мотоцикл, посередине сцены настоящая колонка, где будут и руки мыть, и воду набирать. Дома на переднем плане, дома на заднем плане, узкий ящик уборной (той самой, что с дыркой в полу, как можно догадаться).

Поразительно будет смотреться во всем этом деревенском колорите нежное белое платье Лизы Кривицкой (роль которой исполняет Мария Луговая). Вообще героиня Луговой выделяется на общем фоне: она умная, целеустремленная, слишком хорошо всё понимающая. Непонятно, что держит её, что заставляет губить себя в этой глуши. Также странным выглядит, когда её брат, роль которого исполняет Максим Виноградов, цитирует «Идиота» Достоевского и вворачивает в шутку фразы на английском. Получается, он не просто необразованный курьер, который постепенно спивается, а смышленый парень, потерявший себя, тонущий в этом бесконечном болоте утерянных возможностей и неоправданных надежд?

В этом мире всё запутано: писатель, способный творить, пишет дурацкие пьесы для кукольных постановок, потому что это единственный шанс выжить. Женщины голосят, мужчины медленно тонут в алкогольном бреду. Каждому хочется любви, но никто не может понять, что такое любовь и где её искать.
И только Лиза захочет вырваться из этого липкого забвения, но, кажется, слишком поздно придет она к осознанию, что и как нужно делать.

Маленький поселок поглотит и переварит всех, спастись не получится, пока его не снесут. До этого будет только пьяный угар и плешивый мальчик с золотыми стрелами, летящий по небу.

Спектакль Генриетты Яновской рисует не только картину минувшего прошлого, он говорит о нашем настоящем. О современном мире на окраине больших городов, где так же, как в пьесе Попова, живут люди, так же хотят любви, счастья, а не могут найти в себе сил, даже чтобы переступить порог. И что с этим делать — совсем не ясно…

Людмила Траутмане «В столичном ТЮЗе состоялась первая российская премьера спектакля «Плешивый Амур»

Gallerix.ru
03/05/2016

МОСКВА. В последние дни апреля Московский ТЮЗ порадовал своих поклонников премьерой спектакля, поставленного Генриеттой Яновской.Впервые на российской сцене появилась постановка пьесы, написанной в начале семидесятых известным драматургом Евгением Поповым. Автор дал своему произведению название «Плешивый мальчик», однако, Генриетта Наумовна представила его зрителям более точно – «Плешивый Амур».

Этот персонаж, ни разу во время спектакля не появляющийся на сцене театра, оказывает огромное влияние на невероятные события, происходящие с обитателями старого дома. Сегодня этого дома уже не существует, однако во времена, когда там жили герои пьесы Е. Попова, его двор был целым миром.

Жизнь каждого проходила на виду жителей дома. Соседи делили друг с другом всё – счастье, горе и бутылку. Евгений Попов рассказывает, что, написанная 43 года назад пьеса, не ставилась именно из-за обилия спиртного, распиваемого её героями. Да и невидимый зрителям Амур тоже не отказывается от выпивки. Будучи трезвым, он столь небрежно не ронял бы свои стрелы на землю.

В результате попадания стрел Амура совершенно не в тех людей, кому они предназначались, во дворе старого дома разыгрываются настоящие трагедии. Трогательная история, рассказанная на сцене ТЮЗа, наполнена ситуациями, вызывающими смех в зале. Однако спектакль «Плешивый Амур» трудно назвать традиционной комедией.

Эту историю про любовь можно отнести к жанру трагикомедии – столько глупого и печального происходит с персонажами спектакля. Да и два самоубийства, происходящие в финале постановки, становятся ещё одной трагической нотой в истории жителей старого дома.

Оформление сцены Сергеем Бархиным добавляет «Плешивому Амуру» немного ностальгии по ушедшему времени.

ДАВАЙТЕ СОХРАНИМ ПАМЯТЬ!

День Победы — праздник самый светлый и трагический. Наш главный праздник. Каждый год уходят люди — свидетели тех страшных четырёх лет, и с ними уходит истинная память о войне.

Мы хотим сохранить воспоминания. Те, что не попали в официальные сводки, не сняты в хронике, не рассказаны в книгах. Мы хотим собрать семейные предания. В рассказах бабушек, дедушек, знакомых — личная память. Мы не хотим, чтобы это ушло навсегда. Мы не имеем права, чтобы это ушло навсегда.

Приходите и расскажите всё, что знаете и помните. Мы запишем ваши истории и сохраним их. Расскажите о своей Войне, о своей Победе, о горе и, возможно, счастье, которое хранится в Вашей семье.

Позвоните, мы условимся о записи:

/495/ 650-28-65
/985/ 991-64-61
contact.mtuz@mail.ru
Александр Жуков

8-916-162-88-02
Филипп Лось

С Днем Победы!

Дорогие друзья! Поздравляем вас с великим праздником! Пусть будет мир! Пусть будет согласие! Пусть всегда над нами светит такое же яркое солнце, как сегодня! Вечная память и благодарность героям Великой Отечественной! И доброго здоровья, благополучия каждому дому, каждой семье!

СЕГОДНЯ У ГИНКАСА ЮБИЛЕЙ!!!

Дорогой Кама Миронович, поздравляем Вас с днём рождения! Желаем сил, радости и здоровья. Вы потрясающий и единственный! Мы очень Вас любим и гордимся, что Вы с нами! Спасибо за Ваш театр.

Интервью Камы Гинкаса «Новой газете»
Сюжет телеканала «Культура»
Портрет от Ольги Егошиной
«И это всё о нём»
Поздравление от «Петербургского Театрального Журнала»