ПТЖ
29.11.2021
От мировой славы Шервуда Андерсона, классика американской литературы XX века, закрывают фигуры Хемингуэя, Фицджеральда, Сэлинджера. А зря, потому как его проза — это синтез драматургии «молодых рассерженных» с Чеховым плюс отголоски всевозможных семейных саг (от Форсайтов до Будденброков). За открытие новеллы «Братья и смерть» для российской сцены режиссеру Андрею Гончарову литературоведческое спасибо. Но на этом благодарности заканчиваются и начинается ряд вопросов. «Семья Грей» во флигеле МТЮЗа — спектакль о новых смыслах, погребенных под старыми формами, — во многом о положении самого режиссера в столичном театре.
Режиссуру Гончарова легко опознавать по странному чувству юмора, когда в текст спектакля вторгаются научно-популярные монологи. В «Отелло» Театра на Таганке, к примеру, внезапно заходит разговор о корневой системе земляники, уходящий в биографию Айвазовского. «Семью Грей» открывает экспресс-лекция для зала о пороках сердца. Тот сорт юмора, когда не сразу понимаешь, что пора смеяться. За семь минут комедийного стендапа с преобладанием уменьшительно-ласкательных («перегородочка в желудочке, как в коммуналочке») актер Андрей Максимов, известный мтюзовскому зрителю по «Кошке на раскаленной крыше» Гинкаса, устанавливает с залом тесный доверительный контакт. Что позволяет дальнейшему спектаклю чудить, не стесняясь, — в зале как бы все свои.
Пороком сердца болен один из пятерых детей состоятельного фермера Джона Грея, в которого перевоплощается лектор Андрея Максимова, бесхитростно прилепляя к лицу жиденькую бородку. Джон Грей может смело рассчитывать на беспечную старость: годами труда он приумножил семейное состояние (кукурузные поля и пастбища), воспитал троих сыновей, двух дочерей. Ничего, что средний, Тед (Леонид Кондрашов), больной и хилый, — есть старший, Дон, деловой и дальнозоркий (Дмитрий Агафонов, кстати, играет главную роль в другом спектакле Гончарова — «Маленький господин Фридеман»). Ничего, что дочь Глэдис по неназванным причинам заточена в своей комнате, есть другая — Мэри (Алла Онофер), хозяйственная и дерзкая. И жена верная (Полина Одинцова), и попкорн всем семейством перед телевизором, и голова буйвола, символ стабильности и власти, тотемно увенчивает дом. «Я буду тут хозяином, пока не сдохну», — заявляет Грей залу… и добавляет: «Шутка!» Но нет.
Интерактив от основного действия вместо занавеса отделяет хлипкая занавеска, какая бывает в ванной комнате. Артисты старательно расстилают рулоны искусственного газона, потому что «все Греи любили землю». Главное семейное богатство — десятки акров земли и способность различать 50 оттенков удобрений. В пространстве сцены возникают тазы с настоящей водой — но при этом игрушечные мечи и рыцарские доспехи; по-настоящему пахнет супом за воскресной трапезой — но при этом на тачке увозят нелепый розовый муляж сердечной мышцы; мать в попытке защитить Теда от сердечного приступа доходит почти до настоящей трагедии — но при этом артисты могут кинуть реплику в зал, напоминая зрителю о ненастоящести происходящего. Эстетика спектакля строится на внебытовой условности в нарочито подчеркнутом быте.
Один из главных инструментов, которым Гончаров удерживает зрительское внимание в довольно бессобытийной новелле Андерсона, — чувство тревожности, разлитое в воздухе вопреки благополучной обстановке. Его источник неуловим, но напряжение раздражает — как на картинах Эдварда Хоппера. Тревожность возникает благодаря едва уловимым недоговоренностям, паузам, искусственно растянутым во времени бытовым ритуалам (умываются, едят, одеваются) и долгим песенным отступлениям, которые как бы оттягивают момент катастрофы.
Часть внимания героев всегда остается за сценой, там, где дочь Глэдис никогда не выходит из комнаты. Что-то неладное, неприличное было в прошлом между приличной домохозяйкой миссис Грей и ее братом Фредом. Что-то неладное творится в настоящем между детьми Греев — Тедом, который одновременно сын/брат и возлюбленный, и Мэри, которая «одновременно ребенок и женщина». Чувство аномальной подавляемой сексуальности пульсирует между героями, как и ощущение опасности. И кажется, что звон хрусталя за белоснежным семейным столом нужен лишь для того, чтобы заглушить бряцание скелетов в шкафу.
За сцену же вынесены причины нелюбви и страха детей перед отцом. «Неприятно засмеялся, почти как папа», — говорят они про старшего, Дона. Хотя отец никого не бьет, все больше молчит, неспешно наблюдает. Андрей Максимов играет старшего Грея скорее рефлексирующим профессором, чем сермяжным фермером. Играет тиранию на мягких лапках, неоспоримые приказы шепотом — такая интровертная версия Кабанихи из «Грозы». Все будут слушать, как он поет, даже если это похоже на лай; будут сидеть и смотреть телевизор; молиться перед трапезой и петь «Аллилуйя» «Битлз» столько, сколько захочет отец. Потому что «я буду тут хозяином, пока не сдохну».
При внешней дружности этого почти пуританского семейства каждый из его членов живет автономными ценностями, и ценности эти — химера. Иллюзорен смысл жизни матери. Думая, что спасает больного сына своей заботой, она «заставляет его умирать каждый день заново», не дает ни шагу свободы. Иллюзорно богатство отца, которое накоплено для детей, но никак не отдается в руки детям. Уж очень не хочется Грею менять статус буйвола на вола. Иллюзорно лидерство старшего сына Дона, который «любит владеть», как отец, и живет мечтой о будущем единовластии. Но Дон так и не станет Джоном. Гончаров уходит от авторского названия «Братья и смерть», но не от вымирания как неизбежного финала этого семейства, герметично запаянного от внешнего мира.
Свободное ламповое пространство сцены на протяжении полутора часов системно захламляется предметами, мебелью, людьми (художник спектакля сам режиссер). Нарастает напряжение подавляемых желаний, скрываемых семейных тайн, отсутствие внешнего события усиливает внутреннее ожидание катастрофы. Все по Чехову: люди едят, пьют, носят свои пиджаки, а потом… папа решает спилить дерево — и ружье, так же по Чехову, наконец, стреляет.
Акт самодурства и своевластия Джона Грея, единственный его поступок за весь спектакль — спилить старое дерево у дома (почти родовое древо) — Гончаров превращает в метафору собственного манифеста. Актеры рушат декорации, громят сценическую выстройку и фальшивый хлам, обнажают окна во двор театра. Это ему, 35-летнему режиссеру Гончарову, поставившему десяток спектаклей по России и один в этом же флигеле МТЮЗа, уже невозможно тесно играться на задворках большой сцены. Это ему уже невозможно примиряться с заветом старшего Грея: «Что-то должно умереть в тебе, чтобы ты мог командовать и распоряжаться». Но буря, пошумев недолго и воздуха в сценическое пространство впустив немного, стихает. Потому что «я буду тут хозяином…». Дон, пригрозивший уйти из дома, возвращается побитой собакой и по приказу отца поет арию из «Короля Артура» Пёрселла с красноречивым содержанием: «Позволь мне замерзнуть и умереть». Андрей Гончаров с улыбкой выходит на поклон. А Кама Гинкас с палочкой провожает зрителей на выходе из зала.
Спектакль «Семья Грей» нагроможден ритуалами и предметами, которые зритель спешит, было, считать символами, но тут же натыкается на режиссерскую иронию и актерское отстранение. Наполнен он и ссылками, но они «битые» и никуда не ведут. В сюжете о патриархальной семье и натуральном хозяйстве в американской глубинке рубежа XIX–XX веков, где герои одеты во фраки, вдруг звучат звонок домофона и песня «Любэ» «Ты неси меня, река». Неуловимость правил игры в спектакле ставит под сомнение их наличие как таковое. Намеков, символов, смыслов набросано много, а в цельную картину их не собрать. Сколько ни удобряй, на искусственном газоне жизни не вырастает.