Московский корреспондент 27.12.2007

Режиссер Кама Гинкас поставил в Театре юного зрителя последнюю пьесу классика постмодерна Бернара-Мари Кольтеса про серийного убийцу Роберто Зукко, терроризировавшего Францию 30 лет тому назад.
Злодеем стал Эдуард Трухменев, два года назад сыгравший Стэнли Ковальского в «Трамвае «Желание», поставленном женой Камы Гинкаса Генриеттой Яновской. Его Зукко – тоже мощный, огромный, мускулистый персонаж, очень страшный, и он выглядит продолжением героя пьесы Теннеси Уильямса. Это Ковальский, дошедший в своем отрицательном потенциале до предела. Правда, «Трамвай «Желание» идет на большой сцене, а «Роберто Зукко» показывают в помещении на сто с небольшим мест.
Гинкас поставил абсолютно мрачную драму про мир, в котором Бога уже и вовсе нет. Ну а то, что это мир, в котором мы живем, становится окончательно ясно, когда из фонограммы звучит голос Жанны Агузаровой: «Лучше страны не найдешь».

In Out 17.12.2007

Эту «странную историю» написал двадцать лет назад французский драматург Бернар-Мари Кольтес. Написал и в том же году умер от СПИДа, а пьеса стала классикой «Новой драмы» и с тех пор регулярно играется по всей Европе. В основе ее — реальные события: Роберто Зукко действительно существовал, в 80-е годы он без видимых причин убил отца, мать, полицейского и ребенка, а затем погиб, сопротивляясь полицейскому захвату. Однако Каму Гинкаса жизненная правда, как и тема возмездия, мало интересует: в его спектакле серийный маньяк вопреки биографии остается жив. Гораздо интереснее режиссеру само преступление с вытекающими из него вопросами. Что заставляет человека убивать себе подобных? Чем убийца отличается от неубийц? Как мы относимся к подобным Зукко? Вся эта философия завернута в забавную театральную форму: с клоунскими репризами Алексея Дубровского и Сергея Лавыгина, растаманскими песнями «Пятницы» («Ямайка! Я, наверно, родился в майке») и калейдоскопом абсурдных эпизодов из жизни «уродов и людей».

Спектакль сделан в духе черного юмора. Здесь два охранника в упор не видят, как сбегает опасный преступник. Старый господин ведет с парнем доверительную беседу в метро — не смущает его ни арестантская цепь с ядром, прикованная к ноге собеседника, ни его упорное молчание, ни плакат «Wanted!» («Розыск!») с изображением Зукко, который Роберто сует ему прямо в лицо. Набор персонажей тоже — жутковато-комедийный. Мать Зукко — нищенка и алкоголичка — пытается выгнать сына из дома, но почему-то отказывается отдать одежду (Зукко душит ее словами «Я нежный! Я тихий!», аккуратно сжимая в объятьях). Элегантная дама никак не соглашается отдать Зукко ключи от «Порша», даже когда он ставит ногу на спину ее ребенка и угрожает расправой ей самой: короткий выстрел в голову мальчика будет расплатой за материнскую жадность. Эта самая трагичная сцена спектакля у Гинкаса превращается в развеселый фарс благодаря комментариям двух клоунов, изображающих парочку любопытных прохожих, и смехотворно-беспомощному участию полицейских — как и охрана в тюрьме, они не нечего не могут поделать с Роберто.

Эдуард Трухменев — длинноволосый красавец с накаченным торсом — играет серийного маньяка кротким аутичным юношей, лишенным эмоций, симпатий и всякой жизненной философии. Он совершает убийства без причин. Просто потому что кто-то встал на его пути к солнцу и небу. Как любому ребенку, ему нравится свет и не нравится тюремная темнота подземелья. В спектакле Зукко понимает только один человек — наивная девчонка в шапке, натянутой на глаза (Елена Лядова). Ее отец — алкоголик, сестра — некрасивая старая дева, брат — извращенец, который чуть ее не изнасиловал, когда узнал об утрате невинности. В общем, девчонке уже нечего терять. И когда она бросается разыскивать Зукко, не остается сомнений, что в рядах серийных маньяков прибыло. Впрочем, зрители на спектакле вряд ли кого-то осудят.

Режиссер усадил публику прямо на сцену, задернул занавес и оставил нас наедине с убийцами и жертвами подумать о том — о сем. Как вы отнесетесь к тому, что ребенка поставят на колени и придавят сверху ногой? А что, если его расстреляют в метре от ваших глаз? А что вы подумаете, когда полицейские, смешно парадируя немецкий и украинский акцент, уведут малолетнюю девчонку в камеру пыток, чтобы изнасиловать? Парадокс в том, что ничего особенного вы не подумаете… И не такое показывают нам сегодня в новостях. Выводы режиссер делает самые неутешительные. «Роберто Зукко» станет еще одним доказательством деградации современного мира. Мы перестаем различать добро и зло, возмущаться убийствам, сочувствовать жертвам, вздрагивать от выстрелов, пусть даже на сцене. А потом – в реальной жизни – подростки расстреливают из автоматов своих одноклассников, убивают родителей, оставляют младенцев в мусорных баках. Кама Гинкас, словно дотошный криминалист, уже несколько лет исследует в МТЮЗе природу преступлений, обращаясь то к Раскольникову, то к братьям Карамазовым со знаменитой слезой ребенка. И «Роберто Зукко» — в этом ряду – не просто очередной спектакль, а клинический диагноз, поставленный всем нам и требующий срочного лечения.

Известия 14.12.2007

Пьеса француза Бернара-Мари Кольтеса у нас не очень-то прижилась на сцене. Мало находилось охотников разбираться в истории молодого человека, убивающего своих родных и первых встречных просто так, без видимой причины. Но режиссер Кама Гинкас, как известно, любит обострять любую театральную ситуацию, всегда предпочитает довести ее до абсурда. Еще он не боится смеха в самые трагические моменты, не скрывает театральности приемов и отвергает бытовое правдоподобие. Своих учеников Гинкас приучал к новым, непривычным и грубым текстам русской «новой драмы», а теперь и сам взялся за загадочный французский текст о безжалостном убийце, стремящемся к солнцу и свету.

Как всегда у Гинкаса, в спектакле все доведено до крайности — клоунада, нервные срывы и истерики, смех и слезы вместе. И, как всегда, сильно играющие актеры.

Культура 13.12.2007

Пьес о серийных убийцах режиссер Кама Гинкас еще не ставил. Зато с Достоевским весьма тесно и продолжительно имел дело. Гинкас утверждает, что заглавный герой пьесы Бернара-Мари Кольтеса, совершающий убийства, не отдавая себе в этом отчета и не рефлексируя, — цыпленок по сравнению с Родей Раскольниковым, который подложил под это «мокрое» дело целую идейную базу. Вспоминается, как несколько лет назад режиссер на вопрос, почему он не ставит новую драму, ответил, что и эстетику жестокого театра, и болезненные проблемы социума уже давно нашел в классике. Кольтес, может, не классик, но и не «новая драма». «Роберто Зукко» — последняя пьеса французского интеллектуала и маргинала, умершего от СПИДа в 1989 году. В ее основу легла реальная история маньяка-убийцы. Но в отличие от Достоевского Кольтес не только не препарирует феномен убийства и не только не противопоставляет злу высшие христианские ценности, но даже некоторым образом поэтизирует образ Зукко и его деяния (в пьесе есть откровенно поэтические куски). Кольтес наследует абсурдистам. В его пьесе нет толкового развития сюжета и нет характеров. Он создает некую модель серого и бессмысленного мира, в котором такой экземпляр, как Роберто Зукко, является своего рода солнечным лучом (именно под прикрытием яркого света убийца не раз удирает из тюрьмы). Разумеется, солнце в иерархии ценностей автора не есть источник тепла и счастья. Но оно как бы прорезает однотонный мир, населенный людьми, превратившимися в ходячие социальные функции: функция полицейского, функция матери, функция влюбленной дурочки, функция тюремщика и т.д. При этом процент добра, содержащийся в каждой из них, сведен к ничтожной цифре — механические, экзистенциальные действия членов социума сплошь и рядом не обеспечены позитивом. Первооткрывателем пьесы на Западе стал в свое время знаменитый французский режиссер Патрис Шеро. У нас вспоминается не столь давняя постановка режиссера Василия Сенина в Центре им. Вс.Мейерхольда.

А теперь стоит напомнить, что предыдущей работой Камы Гинкаса стала «Легенда о Великом инквизиторе» Достоевского. Жесткий, безжалостный спектакль, внутренне провокативный, ибо в вечном споре инквизитора с Христом театр не принимает ни одну из сторон. Что нам предпочтительнее: лимитированное сверху благополучие или собственная воля? — на этот вопрос нет ответа. А те самые обычные люди, о судьбах которых, собственно, и идет спор, имеют отчетливый облик стада. В этом смысле «Роберто Зукко» продолжает тему.

Спектакль играется на большой сцене, где усаживают и зрителей, человек примерно сто, так что форма все равно малая — все близко к глазам. Художник Сергей Бархин предлагает пространство, напоминающее лабиринты подземки и одновременно вообще какой-то вселенский подвал, где только яркие анилиновые стрелки указывают выход. Да и то неизвестно куда. Роберто Зукко играет Эдуард Трухменев, знакомый зрителю по роли Стенли Ковальского в «Трамвае «Желание». Большой, сильный, мускулистый человек контрастирует с субтильными охранниками и полицейскими и похож на знатного экзотического зверя, клетку которого охраняют плохо оплачиваемые служители зоопарка. Он не удирает из застенка, а просто уходит, без усилий волоча на одной ноге увесистую цепь с гирей. Прямо под самым носом у охранников (Алексей Дубровский, Сергей Лавыгин), которые ничего не видят, поглощены разжевыванием собственных незамысловатых сентенций о добре и зле. Один с топором, другой с автоматом, они глупы и наивны как барашки и сильно смахивают на шекспировских простаков, если хотите, шутов, пытающихся комментировать то, что им явно не по уму. Контраст между естественным поведением асоциального Зукко и выморочными эволюциями «сознательных членов социума» весьма ярок. Все говорят будто на одной ноте, взглядами устремлены в одну точку, двигаются, будто заведенные механизмы. Начинается с матери (Виктория Верберг), которая бубнит свои обвинения сыну-отцеубийце в режиме обычных воспитательных монологов, пока сынок не прижмет ее родную головку к своему сердцу и не удушит мамашу насмерть. Забавно, что Зукко называет себя «ласковым» и акт умерщвления родительницы совершает в некоем нежно интимном режиме. Далее будет влюбленная в него девчонка, которую поразительно играет изменившаяся до неузнаваемости Елена Лядова. Вместо красавицы перед нами обезличенный серый заморыш, маниакально ищущий повсюду своего дорогого Роберто и ничегошеньки не осознавший даже после того, как ей становится известно, кто он такой на самом деле. Тут же и ее старшая сестра, блаженная старая дева (Ольга Демидова), и сдвинутый братец (Игорь Балалаев), своей любовью к младшей сестричке намекающий на маньячные наклонности не менее, чем главный герой. Кульминация спектакля, где Зукко берет в заложники мальчишку и в конце концов убивает его, откровенно жестока, абсурдна и вместе с тем едва ли не прямо отсылает к чисто российским реалиям. Тут возникает главная провокация спектакля. Нога убийцы прижимает реальную голову реального мальчика к земле, в затылок ему смотрит дуло пистолета, а происходящее вокруг этого эпизода вызывает сдавленный смех зрителей. Потому что и случайные прохожие, и страж порядка (да попросту спецназовец в камуфляже) проявляют немыслимо прозаическую деловитость, на поверку абсолютно пустопорожнюю и даже параллельную всякому смыслу. Цинизм этого эпизода совершенно очевиден, и оправдание у него разве что одно — он совершенно узнаваем. Так французский постабсурд в спектакле Гинкаса окончательно оформляет свои отношения с нынешним абсурдом постсоветского пространства. Тут же идет эпизод допроса арестованного Зукко, который двое служителей порядка ведут со всеми возможными акцентами народов СССР (среднеазиатский, прибалтийский, кавказский, малороссийский).

Работа актеров в этом спектакле точна и безупречна. Сплав западной абсурдистской традиции с российской психологией режиссер Гинкас производит стильно и по-своему законченно. Изначальное поэтическое начало пьесы и ее зловещая метафизика, правда, все же уступают место открытой злости на нескладный социум. Режиссер, не раз ставивший Достоевского, конечно же, брался за пьесу Кольтеса не ради эстетизации зла и не ради того, чтобы переосмыслить этические и эстетические границы искусства. Скорее затем, чтобы заявить: придуманное в театре — цветочки по сравнению с тем, что являет собой наша собственная реальная жизнь. Оптимистам на этом спектакле делать нечего. Филантропам — тем более. Но что утешает — перед нами чистый театр. В театре не страшно и не больно. Страшно и больно как раз за его пределами.

Огонек 10.12.2007

Кама Гинкас поставил на сцене Московского ТЮЗа спектакль «Роберто Зукко» — шокирующую историю об итальянском маньяке-убийце

В том, что Кама Гинкас поставил на сцене Московского ТЮЗа «Роберто Зукко» — пьесу об убийце, нет ничего удивительного. Во-первых, режиссер всегда любил театр абсурда, а пьеса французского бунтаря-интеллектуала Кольтеса, умершего в 1989 году в возрасте 41 года от СПИДа, как раз наследует этим традициям. В основу ее легла реальная история молодого парня итальянского происхождения, который с необычайной легкостью и без всяких видимых причин отправил на тот свет своих родителей, полицейского и ребенка, а потом ошеломил журналистов рассуждениями о том, что все мы умрем и именно поэтому поют птицы и светит солнце. Во-вторых, Гинкаса традиционно интересует герой на грани добра и зла, преступления и наказания — отсюда Раскольников, декабристы и Великий инквизитор Достоевского. И наконец, где еще ставить это загадочное произведение об обыденности убийства, как не в России.

Художник Сергей Бархин, как всегда, придумал замечательное оформление: зрители сидят на сцене и смотрят в черную пустоту, освещаемую двумя неоновыми надписями Tonnel. Это тоннель, переход из любви в ненависть, из прозы в поэзию, из жизни в смерть. По нему и передвигаются герои — случайные люди, повстречавшиеся на пути Роберто Зукко, бежавшего из тюремной психушки. У каждого своя исповедь, напоминающая джазовую импровизацию, между эпизодами звучит музыка французского композитора-примитивиста Паскаля Комелада. В пьесе почти нет действия, а только разговоры, из которых возникает пугающий и одновременно манящий мир, похожий на фантасмагорию, мир, в котором каждый — потенциальный убийца (не случайно этим последним и лучшим сочинением Кольтеса увлекались Патрис Шеро и Петер Штайн, да и сейчас его продолжают ставить в разных театрах). Гинкасу надо было, не погубив поэзии пьесы, перенести ее на нашу почву, и именно поэтому возникли два персонажа, которые, подобно шекспировским шутам, почти не сходят со сцены и комментируют действие. Они предстают то ленивыми охранниками в тюрьме, перед носом которых можно вытворять что угодно, то бездарными полицейскими, а то просто обывателями, не только неспособными предотвратить преступление, но и принимающими его как должное. Узнаваемые персонажи делают рассказ о мире, где люди превратились в животных, не таким уж ирреальным.

То, что Гинкас — мастер парадоксальной театральной формы и справится с текстом предтечи новой драмы Кольтеса, не вызывало сомнений, но что актеры театра так психологически точно будут существовать в абстрактной пьесе, похожей на сон, оказалось неожиданностью. Каждый играет некое пограничное состояние, переживаемое человеком, и ту быстроту, с которой это состояние оборачивается преступлением. Вот Девчонка — актриса Елена Лядова, запомнившаяся всем, кто видел «Трамвай «Желание» в этом театре, в роли Стеллы. Она, как и положено в ее возрасте, тоже бунтует — против запретов, властного брата, пьяного отца — и влюбляется без памяти в странного красавца с револьвером в кармане, выдающего себя за тайного агента. Потом, когда брат приводит ее в полицейский участок, выдает его имя, чтобы тут же быть изнасилованной двумя «комиссарами» — так они себя называют, намеренно пародируя в разговоре разные акценты, потому что следователи везде одинаковы. Ольга Демидова играет Элегантную даму — ей так надоели все окружающие и собственная жизнь, что она провоцирует ситуацию, в которой погибает ее сын.

В роли Зукко — Эдуард Трухменев, сексуальное чудовище Стенли Ковальски из того же «Трамвая «Желание». Этот атлет с обнаженным торсом и гривой волос ходит по сцене, таща за собой тяжеленную гирю, прикованную к ноге. Он читает стихи, поет песни, мечтает об озерах Африки, где высоко в горах идет снег и по льду ходят белые носороги, — и убивает людей без всяких эмоций, не задумываясь, будто совершает какое-то обычное дело. Эта заурядность и привычность злодеяния — самая сильная метафора спектакля. Ее не может перекрыть даже финал, в котором, по замыслу автора, Зукко уготована почти что космическая, от столкновения природных стихий смерть: в постановке Гинкаса герой хоть и направляет на зрителей «фаллос солнца», то есть обычный прожектор, все равно выглядит вполне земным существом. И куда больше впечатляет невесть откуда появившийся занавес — с него смотрят обычные люди, наши современники, пользователи интернета и посетители премьер, только теперь залу уже не нужно объяснять, какая связь между ними и Зукко.

Новая постановка ловко балансирует на грани реальности и абсурда, трагедии и иронии, текста и импровизации — такое нечасто увидишь сегодня в репертуарном театре. Вот, услышав песню группы «Браво», охранник задумчиво говорит напарнику: «Вчерашний день. И режиссер тоже вчерашний день, и пьеса». Гинкас может себе позволить такую шутку, потому что его спектакль, столь же отстраненный, как и все новое искусство, говорит тем не менее о важном, например легко ли жить в мире убийц.

Итоги 10.12.2007

Те, кто живет давно, видели, а те, кто интересуется, возможно, слышали, что Кама Гинкас не всегда ставил спектакли по классическим текстам, письмам и документам. Бывало, выводил он на сцену и своих современников. Правда, пьесы тогда выбирать по любви ему не выпадало. Однако и этих героев, выписанных авторами порой весьма бледно и коряво, режиссер наделял сложными чувствами, проникал в их подполье или передавал ими самими неведомую тоску по какой-то другой, иной жизни. Конечно, нечего говорить — Пушкин, Чехов, Достоевский Гинкаса тоже всегда были про нас. Поворачивали зрачками внутрь, кишками наружу. Но не скрою, лично мне иногда так хотелось, чтобы он хоть ненадолго прервал диалог с титанами и, опустившись на грешную сцену, поговорил бы о проходящем, о том, в каком живем климате, чем дышим и хватает ли воздуха.

Недавно попала я случайно на одну театральную дискуссию. После примитивного спектакля по авангардной пьесе постановщик пытался вовлечь зрителей в разговор о неисповедимых путях новой драмы. О ней вообще больше спорят, чем имеют предъявить. Козыряют тем, что они, мол, первопроходцы, а маститые-де донашивают свои старые одежки. Наше им почтение, но жизнь неумолимо движется вперед, и придется славных мастеров оставить за бортом корабля современности. Поскольку речь шла в том числе и о Гинкасе, так хотелось вслух поерничать: он еще не в мавзолее. До премьеры «Роберто Зукко» оставалось месяца полтора. Из солидности и суеверия удалось промолчать.

Пьеса Бернара-Мари Кольтеса написана без малого двадцать лет тому назад и, можно сказать, стала завещанием французского драматурга, умершего от СПИДа в 41 год. Он — родоначальник и теперь уже классик новой драмы. Судя по тому, что пишут его последователи, во всяком случае наши, Кольтес, возможно, ее и исчерпал. Его героев растаскивают, темы перепевают. Место манящей загадочности занимает плоская социальность, в сухом остатке площадной язык, как известно, по-русски особенно грубый.

Почему же Кама Гинкас, теперь имеющий полную возможность выбирать для постановки сюжет по любви, много лет не обращавшийся к авторам ХХ века, остановился на «Роберто Зукко», пьесе, не раз ставившейся и даже экранизированной, но, по свидетельствам критиков, неразгаданной?

Почему

— На последних курсах я своим студентам дал задание выбрать и поставить кого-то из новодрамовцев. Мне казалось, что нужно попробовать, годятся ли в этом случае те же ключи, которыми начинающие режиссеры уже отпирали Шекспира, Чехова, Достоевского. Им жить в современном театре, а зрителю, как выяснилось, интересен социальный пласт, в который раньше не заглядывали, молодежь при этом уверяет, что узнает себя в персонажах, говорящих якобы их языком. Наверное, ей виднее. Студенты мои увлеклись, ставили, и я вынужден был читать. Прочел не меньше 50 изделий. Серьезное впечатление произвели, ну, может быть, два. Драматургии в них, как правило, никакой. Или она по-советски примитивна. Только в тех пьесах были комсомольские перипетии, а тут обязательно гомосексуальные или криминальные, наркотические или бомжовые. Бомжи, проститутки, алкоголики, иногда в одном лице, к тому же на смертном одре. Сюжет как таковой либо отсутствует, либо элементарен.

Традиционную драму двигали конфликты религиозные, социальные, домашние, финансовые, любовные. Гений Чехова открыл бездну повседневности. Ведь не каждый день насилуют, убивают, спиваются. Он увидел устрашающую трагедию в обыденности, которая есть и в Кольтесе, где каждый из персонажей не замечает, когда из него начинают выпирать клыки дикого животного.

У молодых людей нынче нет веры в персонажа, который несет хоть какую-нибудь идеологию. Кроме юмора, она ничего не вызывает. Семейное личное тоже кажется ерундой: вчера спал с одной, завтра с другой. Если и интересны герои новой драмы, то именно своей неартикулированностью. Прямо по Маяковскому, вспомните его «Простое, как мычание», «улица корчится безъязыкая». Ей нечем кричать, и нашим ребяткам нечем себя выразить.

Пьесу «Роберто Зукко» захотел ставить один из моих студентов. Я прочел и стал его предостерегать, насколько это трудная вещь. Непонятно, на чем держится вся история, ведь ничего не происходит. Зукко убивает мать, мальчика, полицейского, но и с ним ничего не происходит. Мотивировки не ясны, характеры не написаны. Мало диалогов, да и в них ничего не раскрывается. Но оказалось, пьеса меня самого зацепила, заинтриговала. Я почувствовал, есть в ней что-то, на чем она держится. На главном персонаже? Нет. Да он и не все время присутствует. Внешнее действие, детективный ход сразу пародируется. Ведь герой сбегает из тюрьмы, должен прятаться, а его должны искать. Но он не прячется, и никто его не ищет. Нет в нем и никакого внутреннего движения. Ни в одном эпизоде ничто не предвещает, что он убьет. Прямой логики — его обидели, задели, оскорбили — во всяком случае нет.

Постепенно я начал замечать какие-то странные повторы, может быть, рифмы, которые все связывают. Главный герой изнасиловал девочку, но она в него влюбилась. Правда, потом пошла и сдала его полиции. Один раз и второй. Братишка девочки очень любит свою сестру, но посягает на ее девственность и продает в публичный дом. Сестру, которая души не чает в девочке и пытается ее оградить, остановить, малышка бьет наповал каждой фразой, ковыряя в ране. Та едва выдыхает: «Я умру, если ты уйдешь». В ответ брезгливое: «Пока». Каждый из действующих лиц убивает партнера. Хотя буквально — только Зукко. Как это? Что это? Казалось бы, либо любит, либо доносит. Либо то неправда, либо другое ложь. Оказывается, правда и тут и там. И все это есть в каждом из нас.

Занавес закрывается

…Публика располагается амфитеатром прямо на сценической площадке среди декораций. Когда на сцену выйдут артисты и переменится свет, в тишине, медленно шурша, двинется тяжелый театральный занавес, закрыв от нас пустой зрительный зал. В этом мгновении есть что-то печально торжественное. Быть может, даже ритуальное. Теперь мы в туннеле, как написано над нашими головами большими красными и синими неоновыми буквами по-английски (в нашей округе все мерцает по-английски), яркая стрела указывает направление, а реклама Coca-Cola свидетельствует, что место и время действия везде и сейчас. Мрачноватое местечко — подземка.

А игра начинается веселая. Два обаятельных обалдуя (Алексей Дубровский и Сергей Лавыгин), тюремные охранники (по-здешнему — вохровцы), коротают службу в бессмысленной болтовне, стебаются смешно и знакомо. Но вот один упрекнет другого: «Ты даже мысленно мыслить не можешь, не то что слышать или видеть», — и эта абракадабра запомнится и будет аукаться долго после спектакля почему-то, внятно объясняя происходящее сегодня в тебе и вокруг. Преобразившись потом в следователей, полицейских, уличных зевак, они останутся клоунской парочкой, которой и положено, идиотничая, провоцируя, наблюдая со стороны, сохранять в нас здравый смысл.

Сохранить его среди этих персонажей непросто. Можно сколько угодно рассуждать об отсутствии психологии, стертости лиц, о поэзии монологов, внутренних ритмах, но на сцену выходят люди. Мы к ним так близко, что видим каждую морщинку, тень, пробежавшую по лицу, подрагивание колена, цыпки на руках. И глаза, в которые заглядывать страшно, да оторваться невозможно.

Как же до жути бесстрашно играют в этом спектакле артисты. Все. Вот Девчонка Елены Лядовой — худышка, выросшая из коричневого школьного платья. Руки, ноги еще недовинчены, отчего постоянно движутся в разных направлениях. Во рту неизменная жвачка. Сказать, сколь упоенно она ею манипулирует, — ничего не сказать. Симфония. Но так же «недовинчены» в ней все чувства. Переходы от скуки к восторгу, от жгучей страсти к испепеляющей ненависти, от вялого презрения к упоению предательством столь стремительны, что не укладываются в житейскую логику, не вмещаются в одну отдельно взятую девочку. Так она из реальности или метафоры? Метафоре не хочется залепить пощечину, а потом обнять и согреть.

На занавесе групповой портрет труппы МТЮЗА.

Виктория Верберг истово проводит Мать Зукко через адские муки непонимания, когда ее сын, обычный мальчик, стал тем, кем стал, — убийцей отца. Так и уйдет на тот свет в синем сатиновом халате и вязаной шапке, надвинутой до бровей, не вспомнив тот страшный миг. Ольга Демидова виртуозно сыграла в спектакле две трагикомические роли. В одной ей приходится нервно подтягивать старые растянувшиеся треники, в другой — надменно держать голову, увенчанную замысловатой шляпкой. Ее несчастная, затурканная Сестра будто вышла из пьес Петрушевской, Дама — из Дюрренматта. Первую до слез жаль, вторую жаль, что не убили.

Единственный персонаж пьесы, имеющий имя, — это Зукко. У него даже есть прототип, какой-то французский Чикатило. Видный, высокий, красивый артист Эдуард Трухменев должен представить героя стертого, без цвета и запаха, прозрачного, как стекло. Эта нежная горилла словно прислушивается к самой себе, не понимая, что ведет ее из тюрьмы на свободу и обратно в тюрьму. Ласковый, мягкий, он движим какой-то нездешней силой, роком. Убийца, почему-то не вызывающий отторжения, а порой вызывающий симпатию.

В древнегреческом театре все зрители делились на «смотрящих на» и «присутствующих при». Кама Гинкас, закрыв занавес у нас за спиной, лишил нас выбора.

Зачем

— Конечно, главный герой в некотором смысле животное. Но меня всегда интересовал момент, когда животное превращается в человека, и наоборот. Где происходит этот перещелк. Увлекательно сдирать капустные листы, в которые цивилизация, школа, воспитание, интеллект, искусство упаковывают кочерыжку. Так плотно, что уже не видно и не слышно, какие мы на самом деле. Вот почему меня все больше влечет античная драматургия, где есть человек первозданный. Звери убивают старых немощных вождей. Зевс убил своего отца Хроноса, чтобы стать главным Богом. Убил и не мучился, как не мучается молодой волк. А вот у Эдипа, убившего отца случайно, есть совесть, и она мешает ему с собой примириться. Это и есть рождение человека.

Кама Гинкас утверждает, что такой трудной работы, как пьеса кольтеса «Роберто Зукко», у него давно не было

Кольтес фиксирует работу животного в человеке. Фиксирует наши первобытные инстинкты. А поскольку автор не моралист, то вопросы «хорошо» и «плохо» он вообще снимает. Просто как врач констатирует. В некотором смысле — это чеховская традиция. За что доктор Чехов и получал от прогрессивной критики. Мол, ему все безразлично.

Это современный взгляд и мне очень понятный. Человек, прошедший чеченскую, афганскую или какую-то другую мясорубку, — другой человек. Он иначе видит, у него другие рефлексы. Люди, которые тонули, попадали в цунами, умирали и выжили, знают что-то, чего мы не знаем. В пьесе есть скрытая, простая метафора — наступает в жизни человека какой-то момент, когда вдруг захлопываются все решетки. Бесчисленные, многослойные. Меняется освещение. Белое оказывается черным, плюсы и минусы поменялись местами. Обыденная жизнь словно препарируется как в анатомическом театре. Грубый пример — ты ешь курицу и не задумываешься. Но пойди в то место, где живых куриц превращают в тушки, посмотри… Вот так и тут. Вдруг — стоп! И обыденность поворачивается совсем другой, ужасающей стороной.

The end

На той самой дискуссии, с которой мы начали, оппонентом режиссера выступал хороший чуткий современный писатель. Он все руками разводил: отчего в вашей новой драме есть концепции, ракурсы, дискурсы, но нет людей? Не знаю, мол, как себя к ней пристроить. Холодно, холодно, холодно. У меня есть его телефон, посоветую посмотреть там, где погорячее.

Ну а Кама Гинкас и его постоянный соавтор художник Сергей Бархин не обманули ожиданий тех, кто, завидев тоннель, надеется увидеть свет в его конце. В финале ослепили. Может быть, это и называют забытым словом «катарсис».

Новые известия 10.12.2007

В Театре юного зрителя состоялась премьера «Роберто Зукко» Бернара-Мари Кольтеса. Пьеса написана о реальном французском серийном убийце конца 80-х. Ее представили Петер Штайн и Патрис Шеро. В России последнюю пьесу рано умершего от СПИДа Кольтеса практически не ставили. Кама Гинкас выбрал новый «жесткий» перевод Натальи Санниковой и приблизил «убийства» на расстояние вытянутой руки.

Человек – один из немногих биологических видов, у которого нет запрета на убийство себе подобного. Понадобились века цивилизации, чтобы сформировать нравственный запрет на убийство. Но в любом обществе непременно находятся люди, у которых он так и остается несформированным. Бернар-Мари Кольтес написал в конце 80-х пьесу о реальном молодом человеке Роберто Зукко, убившем отца, мать, полицейского и ребенка (то есть совершившим самые тяжелые преступления по любому законодательству) и погибшем во время полицейской операции захвата.

Десять лет назад литовский режиссер Оскарас Коршуновас в своей постановке «Роберто Зукко» выстроил на сцене бан для скейтборда (скейтбордисты только появились на наших улицах). Его герой несся по жизни на роликовой доске, в самоубийственном порыве увлекая и сбивая с ног встречных. Самым страшным моментом спектакля (разыгрывавшегося на большой сцене Молодежного театра Вильнюса) был момент, когда Роберто Зукко надевал целлофановый пакет на голову заложника, а потом стрелял в него, и кровь окрашивала стенки пакета, а тело оседало. Если исполнитель роли жертвы задерживался хоть на минуту, в зале начинались истерики, и приходилось вызывать «Скорую помощь». Коршуновас превращал Зукко в романтического героя, бросившего вызов обществу.

В постановке Камы Гинкаса Зукко убивает свои жертвы на расстоянии вытянутой руки от зрителей. Вот он обхватил рукой мать, как бы обнимая ее. Сдавленный стон, слабое подергивание ног. И уже ее тело сползает на пол. А потом служители, укоризненно качая головами, скинут тело в люк, и мы услышим звук падения тяжелого предмета. 14-летний мальчик-заложник будет стоять на коленях в полуметре от первого ряда, и ботинок Зукко будет стоять на его шее. После выстрела тело ребенка скинут в тот же люк.

«Я пытаюсь понять, что отличает меня от убийцы?» – раздумчиво произнесет в начале спектакля охранник. Собственно, поиски ответа на этот вопрос интересовали Гинкаса и в его постановках по Достоевскому, и в «Казни декабристов», и в этой постановке Кольтеса.

Усадив зрителей прямо на сцене, задернув за их спиной занавес, режиссер лишает публику привычной дистанции «людей со стороны». Все – зрители и актеры – в одном пространстве. Все на сцене. Перед глазами каменная изнанка сцены – закоулки города – изнанка мира. Время действия – всегда, место действия – везде на окраине цивилизации. Глаза жертв и глаза убийцы смотрят на тебя в упор.

Гинкас лишает зрителя и привычных подпор для «сверки» реакции. В трагические моменты в его спектакле не звучит барабанная дробь, не гаснет свет. Нога убийцы стоит на шее мальчика-заложника, а вокруг балаганят двое рыжих клоунов, на этот раз напяливших одежки буржуазной парочки. Кама Гинкас любит провоцировать зрителей, лишать их уверенности в адекватности мира, в том, что мы ориентируемся в происходящем. «Роберто Зукко» – спектакль намеренно сбитых координат.

Бернар-Мари Кольтес писал своего рода притчу о современном ангеле-мстителе, разрушающем сытый покой буржуазного общества. После всех терактов последнего десятилетия идеализировать и демонизировать убийцу равно невозможно. В спектакле Камы Гинкаса возник предельно земной мускулистый красавец парень (Эдуард Трухменев) в штанах, подвязанных веревкой и с прикованным к ноге цепью ядром, тихо и убежденно говорящий о себе: «Я – тихий, я – нежный». И вот уже он берет в заложники подростка. А потом объясняется с матерью убитого мальчика: «Вы же сами говорили, что он считал вас идиоткой! Чего его жалеть?!» И так искренне не понимает: а что такого страшного он сделал?!

Девчонка (Елена Лядова), влюбившись в Зукко, бежит из дома, не обращая внимания на мольбы старшей сестры. Елена Лядова играет с точным чувством стиля постановки (натуралистически-достоверной, но не бытовой), становясь своеобразным камертоном спектакля. Именно ее героиня с отрешенным и сосредоточенным выражением лица повторяет финальные слова Роберто Зукко о том, как давит людей, случайно попавших ему под ноги. И, кажется, готова идти по его следам.

У Кольтеса в финале героя убивают при полицейском захвате (и он платится за совершенные преступления). Гинкас оставляет Зукко на вершине стены, предоставляя каждому сидящему в зале самому определиться: как ты относишься к убийце, который убивает просто так, без мстительности и злобы, потому что так и не узнал, что такое запреты и что такое заповеди? Правда, возникает сомнение: а ответил ли себе на этот вопрос Кама Гинкас?

Новая газета 10.12.2007

Кама Гинкас поставил «Роберто Зукко» Кольтеса

В МТЮЗе новый (но не то чтобы совсем неожиданный…) жанр: Гинкас-гиньоль! После Пушкина—Достоевского—Чехова на кирпичных задворках Большой сцены (в том же странном пространстве, где идет «Гроза» Генриетты Яновской) — Бернар-Мари Кольтес, последний из больших французских драматургов ХХ века.

Кольтес (1948—1989) — ключевое звено эволюции между театром Жана Жене и Ионеско и «новой драмой». Открытый широкому зрителю в конце 1970-х Авиньонским фестивалем, он нашел своего главного режиссера в Патрисе Шеро.

1980—1990-е — время европейской славы Кольтеса (драматург умер в 1989-м, став одной из первых жертв СПИДа). Его пьесы сыграны на полутора десятках языков. Так, в Германии их переводил Хайнер Мюллер, а «Роберто Зукко» ставил Петер Штайн. Но лишь весной 2007-го нуар Кольтеса (ах, до чего ж нуаристый временами) впервые вышел на подмостки Comedie Francaise.

В России Кольтеса ставят нечасто. Но «Роберто Зукко» (1988), последняя и чуть ли не самая известная его пьеса, шла в петербургском МДТ. «Зукко» ставил в ЦиМе (давно, при первых зарницах «новой драмы») молодой режиссер Василий Сенин. Сценограф премьеры Камы Гинкаса — конечно, Сергей Бархин. Над закопченными кирпичами закулисья горят красные-синие неоновые вывески дешевых баров. Заведения, похоже, сетевые: с единым именем THE TUNNEL.

Зукко вылезает из подвального люка — как дьявол площадного театра из красной, холщовой, люто размалеванной преисподней с юркими аспидами.

«Площадной театр», «гиньоль» — тут спасительные слова. Будь герой вполне дееспособен, а Кольтес вполне серьезен, речь бы шла о чудовище. Глядите: вот «человек естественный» XVIII века (вместо телевизора у него гильотина, как вскоре выяснилось). Вот «человек-зверь» Золя… Дальше, в 1980-х, — Роберто Зукко: отцеубийца, матереубийца, детоубийца. (В интермедиях — побег из тюрьмы, насилие и захват заложников.)

Он и есть чудовище, красивый юноша с инфантильной молочно-восковой улыбкой. Эдуард Трухменев (зритель МТЮЗа помнит его Стенли в «Трамвае «Желание») играет почти Маугли городских задворок. Страсть и ярость Стенли Ковальски (все-таки человека цивилизованного… ну почти) перешли у Роберто «системы МТЮЗ» в безмяжное, даже ласковое и необратимое дикарство. Тут не то чтобы «нервы навыпуск» (как писал незабвенный Веничка): нервы Зукко не были затянуты запретами никогда.

Но там, где он прошел, оставляя запах дикого зверя, рвутся постромки других душ. Да и были ли они? А если были, то сколь прочные? Или мы живем без лонжи? И не знаем, когда сорвемся с цепи? И так ли она прочна, как уверяли семья и школа?

«Роберто Зукко» Камы Гинкаса — двухчасовой парад отточенных актерских миниатюр. Вот Девчонка (Елена Лядова), дитя задворок с обмыленным лицом под шапкой-самовязкой. Жертва насильника поползет за ним, как кошка. И сдаст его ажанам.

Брат Девчонки (Игорь Балалаев) — хранитель семейной чести. Но «падение» сестры окликнет эхом в туннелях и преисподних подвалах души этакую дрянь…

Отец Девчонки (Андрей Бронников), собственно, ничего дурного не делает. Благо с места не сходит и лыка не вяжет. В старой кроличьей шапке, в белом исподнем, пьяный в стельку, Отец сидит с улыбкой во главе стола, что бы ни происходило с его детьми.

И (по мне) из всех ампутаций нравственного инстинкта в «Зукко» эта — худшая. Минут семь оставаясь на сцене, Бронников играет Отца крайне ярко и страшно.

Но и Элегантная Дама (Ольга Демидова), взятая в заложники (Роберто пристает к ней с детской вдохновенной жадностью, канючит, сюсюкает: отдай «Порш» поиграть!), звереет в его руках до забвения всех заповедей. И даже готова платить за новый опыт.

…У Ольги Демидовой в пьесе Кольтеса две роли. Дама в пурпурных мехах и бесконечно терпеливая Старшая Сестра Девчонки. Унылая клоунесса в желтых косичках, нелепых очках, обвислом фланелевом халате. (Красавица Демидова без страха меняет облик: узнать ее невозможно.) Единственная, над кем не властен гон зверя по трущобам…

Без всякого внешнего сходства Сестра напоминает К.И. из «Преступления». И ведет в «Роберто Зукко» лейтмотив театра Гинкаса: бессильная святость, ожог ее страданием.

Итак, гиньоль. Комикс (особенно в «полицейских сценах»!). Пародия на триллер. Развесистый — до нервного комизма — нуар. Блестящий лабораторный практикум по изучению туннелей, погребов, железных люков в душах актеров и гуляющей публики. Окуляры сцены укрупнили все, что сквозит, как струпья в прорехах, под тканью прежних спектаклей К.М. — «Записки из подполья», «Черный монах», «Нелепая поэмка».

Да, наверное: театр Гинкаса мог бы состояться как театр жестокий, предельно страшный (куда доморощенным выжимателям клюквенного сока из новой драмы!).

Мог бы. Не будь так жестко, железом и сыромятной кожей задраены подвалы души.

Но, к счастью, они задраены. Культура (назовем это так) — не природное ископаемое. А плод жестоких трудов огня и молота. Когда речь о насыщенной, не пустой породе.

Мой личный вывод из преисподнего гиньоля Кольтеса оказался таким.

А для души я в четвертый и в пятый раз пойду на «Скрипку Ротшильда».

Ведомости 10.12.2007

Хорошенькое дело: Роберто Зукко (у которого, кстати, был реальный прототип) сбежал из тюрьмы, где сидел за убийство отца, после чего убил мать, полицейского и ребенка. Герой. Для европейского экзистенциализма, последним мощным всплеском которого считается драматургия Бернара-Мари Кольтеса, — герой идеальный. Убийца без причины и логики, существо по ту сторону добра и зла, воплощение абсолютной свободы: невозможно угадать, кого он казнит, кого помилует, а главное — почему. Он просто действует, и всё.

Для Камы Гинкаса герой неожиданный. Вот уж кого всегда интересовали причины и следствия, психический механизм, доводящий Раскольникова до мысли о топоре. Мало кто так виртуозно-изуверски, как Гинкас, умел щипать зрительскую совесть, превращать сидящих в зале едва ли не в соучастников преступления: а может, вы и убили-с? Для этих фокусов ему вполне хватало русской классики: Достоевский, Чехов — ближе к современности Гинкас не подбирался уже давно. В общем, предсмертная пьеса Бернара-Мари Кольтеса (1948-1989), самого поэтичного из драматургов постмодернистской эпохи, — кажется, последнее, что могло заинтересовать человека, недавно поставившего «Великого инквизитора» Достоевского. Ни до поэтичности, ни до постмодерна Гинкасу, впрочем, дела нет, у него своя игра. Начало спектакля режет слух фонограммой группы 5nizzа. «А, вчерашний день», — ворчит тюремный охранник — мужик в телогрейке и варежках. «И автор — вчерашний день», — подхватывает второй, взвешивая в руке топор (публика, сидящая тут же, на сцене, понимающе посмеивается, вспоминая игры Гинкаса с Достоевским). «Да и режиссер тоже», — завершают репризу напарники, которые весь спектакль проведут в роли коверных, прикидываясь то милиционерами-лимитчиками, перескакивающими с кавказского акцента на прибалтийский, то карикатурными обывателями в городском парке.

Такими же пародийными типажами окажутся все персонажи, которым выпало бродить по оголенной до кирпичной кладки сцене между двумя неоновыми вывесками The Tunnel. Уродливые, тупые, свои до омерзения, какая уж там Франция. Здесь нет ни героев, ни жертв, разве что предавшая Зукко Девчонка (отличная работа Елены Лядовой) догадывается, что вакуум смысла должен быть заполнен трагедией; остальные заслуживают только фарса.

Это у Кольтеса убийца со сладкой фамилией Зукко — почти поэт, выводящий свои безумные произведения чужой кровью. У Гинкаса фактурный, мускулистый актер Эдуард Трухменев играет контуженного на всю голову дебила, который, выпрашивая у матери нестираную военную форму, аутично нудит: «курточка… шлемик…».

«Я солдат, недоношенный ребенок войны», — по-растамански завывает в динамиках 5nizza. «Меня ты поймешь, лучше страны не найдешь», — подхватывает Жанна Агузарова: этим давним хитом озвучена, конечно, финальная сцена, в которой Зукко опять бежит из тюрьмы через крышу, к солнцу. Но эта прямолинейность и конкретность Гинкасу только в плюс: он хорош, когда злой.

Коммерсант 08.12.2007

Кама Гинкас поставил «Роберто Зукко»

Московский театр юного зрителя показал премьеру спектакля «Роберто Зукко» по пьесе классика французской постмодернистской драматургии Бернар-Мари Кольтеса. Постановку осуществил Кама Гинкас — и в соединении имен Гинкаса и Кольтеса РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ видит один из главных парадоксов сегодняшней московской афиши.

Зрители на спектакле Камы Гинкаса сидят прямо на сцене, рядами скромного, мест на сто с небольшим амфитеатра. Ничего особенного в подобной рассадке публики, конечно же, нет. Если что и странно, так это то, что зрительская трибуна стоит не параллельно рампе, а наискось, от левого ближнего (если смотреть из зала) угла сцены к правому дальнему. По воле художника Сергея Бархина зады сценической коробки открываются нам какими-то черными углами, нишами и закоулками — это изнанка большого города, каменные джунгли, зазывно и в то же время убого сверкающие сине-красной неоновой рекламой ночных заведений. В пьесе Бернар-Мари Кольтеса квартал назван «Маленький Чикаго».

«Роберто Зукко», безусловно, городская пьеса, места ее действия — тюрьма и квартира, публичный дом и полицейский участок, городской парк и станция подземки. Кама Гинкас как раз и ставит спектакль о современном городе. Но этот его город сжат и тесен. Неслучайно после того, как зрители расселись по местам, театральный занавес за их спинами со значением задергивается: публика должна почувствовать себя на сцене как в мышеловке. Господин Гинкас вообще любит опасные игры в замкнутом пространстве. Несколько последних по времени спектаклей режиссера шли на большой сцене, и вот теперь он вернулся в камерные условия, чтобы обострить игру.

Игра и на этот раз оказалась опасной, однако не в том смысле, который обычно связывается со спектаклями Камы Гинкаса. Не условия театральной игры здесь будоражат воображение и щекочут нервы, а ее исходные обстоятельства. Последняя пьеса знаменитого французского драматурга — рассказ о молодом человеке, убившем отца, а потом сбежавшем из тюрьмы, чтобы убить свою мать, полицейского и встреченного в парке ребенка, причем на глазах у матери,- пугающий, но при этом исполненный таинственной поэтичности текст. Зукко — порождение и воплощение современного жестокого мира. Его кровавые дела ничем не мотивированы, он вовсе не бунтарь «с идеями» и не романтический герой, мстящий человечеству. Скорее он воплощение рока, но в мире, лишившемся высшей силы. Роберто Зукко своего рода черная дыра, притягивающая тех, кто оказывается на его пути или хотя бы в его орбите.

Исступленно-настойчива Виктория Верберг в эпизодической роли матери Зукко. Члены семьи безымянной девчонки, которую выбирает в спутницы Зукко, словно срисованы с какой-то нашей беспросветной бытовухи. Кстати, Елена Лядова, играющая саму девочку, единственная в спектакле, кому дано сыграть какую-то надбытовую, надтекстовую причастность к злу и мировой пустоте. А уж актерам Сергею Лавыгину и Алексею Дубровскому, играющим по несколько ролей, позволено вытворять вообще невесть что: как охранники и полицейские они пробуют то украинский, то кавказский акцент, а как мужчина и женщина, свидетели очередного преступления Зукко, разыгрывают целое шоу в духе сегодняшних телеразвлечений.

Ключевое несовпадение мировоззрений, отсутствие «большой игры» не отменяет в спектакле игр частных, малых, но в результате с пьесой происходит худшее и самое простое, что с ней может произойти,- она просто распадается на череду эпизодов. Эдуарду Трухменеву в роли Зукко скрепить их тоже не удается. Обладатель роскошной, мужественной фактуры, он прилаживается к роли черной дыры то так, то эдак, но без особого успеха. Наверное оттого, что его путь проложен из никуда в никуда — кольтесовский финал с солнцем, вспыхивающим, точно атомный взрыв, театром проглочен, и актеры почему-то танцуют. Видимо, что-то празднуют.

Режиссер меж тем хотел избежать излишней поэтичности. Кама Гинкас ставит новый перевод, недавно сделанный Натальей Санниковой, он и лексически гораздо жестче, ненормативнее, чем до сих пор читавшийся всеми перевод Маши Зониной. Не зная оригинала, трудно сравнивать русские варианты, но одного не раз отмеченного исследователями качества текст пьесы лишился — ощущения бездонной пропасти, зияющей в конце каждой фразы.

Но вот чего Кама Гинкас наверняка не хотел избегать, так это темы мира без бога, мира, где все дозволено. Неслучайно в начале спектакля возникает топор, а «трущобы» сцены так и просятся стать местом действия «Преступления и наказания». Достоевский — один из любимых авторов режиссера. Метания между верой и безверием, мучительное переживание своей и всеобщей богооставленности — постоянная тема Камы Гинкаса. Поэтому и непонятно, почему он заинтересовался пьесой «Роберто Зукко». Может, конечно, показаться, что тема в Кольтеса каким-то образом вживляется. Однако на самом деле вопрос о боге в этом сочинении разрешен бесповоротно: бога нет, и даже говорить о нем бесполезно.

ВМ 07.12.2007

Кама Гинкас и «Роберто Зукко»

Он убил отца, выбросив его из окна, точно окурок. Придушил мать за то, что не отдавала старую военную форму. Пырнул ножом полицейского. Сблизился с девчонкой из бедного квартала, лишив ее невинности, а значит, единственной возможности удачно выйти замуж. И брат девчонки, который берег ее «честь» — единственную ценность большой и никчемной семьи, продал младшую сестру в публичный дом. Он убил ребенка, потому что его мать не сразу отдала ему ключи от машины. И, удрав в очередной раз из тюрьмы, шагнул навстречу своему любимому солнцу, разбившись насмерть.

У Роберто Зукко был реальный прототип — серийный убийца и маньяк. В 70-е о нем писали многие газеты, но в истории он остался благодаря Бернару-Мари Кольтесу — драматургу, прожившему короткую жизнь (одним из первых умер от СПИДа) и оставившему несколько загадочных и тревожных текстов, за которые брались и Петер Штайн, и Патрис Шеро и многие другие европейские режиссеры.

«Ампутировав» зрительный зал упавшим занавесом (так и тянет сказать железным) и посадив зрителей на сцену вместе с актерами, Кама Гинкас в который раз устроил им ситуацию «очной ставки». И снова поднял вопрос о беспредельной человеческой свободе и праве на нее, ребром поставленный в «Нелепой поэмке». Его Роберто Зукко (брутальный и обаятельный Эдуард Трухменев) — Раскольников XX века, без рефлексий и теорий, без проклятого вопроса про «тварь дрожащую», идущий по трупам, как по ступенькам, к свободе и солнцу, которое ему застят другие люди и человеческие связи. Несколько лет назад «Роберто Зукко» ставил молодой режиссер фоменковской выучки Василий Сенин — и его Зукко прорывался к небу (благо возможности Центра им. Мейерхольда позволяли распахнуть крышу). Гинкасовский герой лезет наверх и упирается в стенку — ТАМ не будет ничего.

Впрочем, проклятые вопросы лихо остраняются ернической клоунадой Алексея Дубровского и Сергея Лавыгина. Тюремные охранники, которые в упор не видят побег, занятые своим «унутренним» миром. Они же — полицейские, что не прочь побаловаться с девчонкой. Они же — пожилая супружеская чета, любопытная настолько, что готовы влезть между полицейским и вооруженным маньяком. Они же — актеры, глубокомысленно ворчащие, что «пьеса — вчерашний день, да и режиссер вчерашний день», как ворчат актеры во всех театрах. А рядом с ними — как скрипка с трещоткой — разворачивается история девчонки (Елена Лядова) и ее старшего брата (Игорь Балалаев) и сестры (Ольга Демидова), для которых сестричка была единственным смыслом. Пытаясь изнасиловать свою «испорченную» сестру, брат — деспот-тихоня точно приканчивает себя. От любви до насилия — один шаг. И сыгранно это с таким концентратом подлинности (не путать с натурализмом), что больно смотреть.

А еще в «оркестре» Гинкаса есть гитара (группа 5’nizza), чтобы петь горькие и ернические баллады о жизни, невесть зачем подаренной и проигранной в казино бытия быстро и бездумно.

Время новостей 07.12.2007

Кама Гинкас поставил спектакль о серийном убийце Роберто Зукко

Постановка «Роберто Зукко» в ТЮЗе требовала от Камы Гинкаса ответа на целых два вызова. Первый был вызовом самой пьесы Бернара-Мари Кольтеса, почти тридцать лет назад написавшего историю реального серийного убийцы, признанного на суде психопатом, ибо преступления его выглядели совершенно беспричинными. Тогда история эта во Франции воспринималась очень болезненно: все жители района, где она случилась, выступили против того, чтобы пьеса Кольтеса шла в театре и персонаж, убивший отца, мать, полицейского, ребенка (в имени убийцы драматург изменил всего одну букву), произносил со сцены странные поэтические монологи. «Роберто Зукко» ставили много и часто крупные режиссеры, привлеченные именно неочевидностью пьесы: надо было решить, кто все-таки такой этот свободолюбивый убийца с ускользающим характером — герой беспрестанно действовал и говорил, но оставался человеком без свойств.

Второй вызов, принятый Гинкасом, был вызовом современной драмы, принципиальным для режиссера, который уже лет двадцать не ставил ничего, кроме классики. Тут видно влияние студентов-режиссеров его курса в Школе-студии МХАТ, с которыми несколько лет назад Гинкас посвятил целый семестр постановкам новых пьес. С тех пор по независимым сценам Москвы растеклась «новая драма» в режиссуре гинкасовских учеников, а сам мастер, как говорят, остался впечатлен открытиями, которые принесли ему свежие и непривычные тексты. Этот сюжет явно отражен справкой о драматурге из программки к новому спектаклю, где сказано: «Новая драма» ведет исток из пьес бунтующего интеллектуала Кольтеса». Саму «новую драму» учителю как-то ставить невместно, а вот ее предтечу, «современную классику», — интересно.

Однако, берясь за текст, Гинкас подходит к нему с опытом жесткой и шокирующей «новой драмы»: он выбирает не ставший хрестоматийным перевод Марии Зониной из сборника 1995 года, а новый, куда более грубый и сниженный — екатеринбургской переводчицы Натальи Санниковой. Там, где у Зониной охранники, видя побег Зукко, говорят: «А, черт, и впрямь сбежал», у Санниковой звучит: «Б… ты прав. Смылся, с…». Где у Зониной брат говорит потерявшей девственность сестренке: «Ты теперь баба, и всем плевать», у Санниковой: «Ты с…, и всем по…». Впрочем, дело не только в переводе. Спектакль полон разговоров, никакого отношения к Кольтесу не имеющих (не рискну назвать их отсебятиной, поскольку они явно заданы режиссером), все периферийные сцены, особенно между зеваками, охранниками или полицейскими, превращены в развернутые клоунские интермедии с матерком, главная цель которых — то же самое снижение.

Спектакль и начинается с препирательства клоунов-охранников (Алексей Дубровский и Сергей Лавыгин). Группа «5nizza» беспечно поет: «Я не той, хто тобі потрібен…», и один из охранников принимается переводить. «И так понятно, ты что, хохол?» — раздражен второй. «Да нет, служил… в Белоруссии», — отвечает первый. И понеслось. Песен «Пятницы», кстати, в спектакле много, как видно, в них Гинкасу приглянулись ленивые регги-мотивы с их анархистско-растаманским свободолюбием. «Пятница» — это вчерашний день», — комментирует один из клоунов, поигрывая топором (так Гинкас передает привет собственной старой постановке о другом убийце — Раскольникове). «И пьеса — вчерашний день, и режиссер», — откликается второй.

Потом те же клоуны станут офицерами в полицейском участке, один наденет тюбетейку, а другой — сванку, и, допрашивая подружку Зукко, они начнут говорить с кавказским и среднеазиатским акцентом, материться, обращаться друг к другу «комиссар Каттани», а потом вдруг перейдут на суржик. А еще позже будут зеваками, мужчиной и женщиной, в самой шокирующей сцене спектакля, той, где Зукко держит под прицелом даму и ребенка, требуя машину, а клоуны носятся вокруг, обсуждая, как помочь жертвам, и превращая кольтесовскую сатиру на трусливых обывателей в полное дуракаваляние.

Зрители сидят прямо на сцене, которую Сергей Бархин открыл до самого черного дна, со всеми ее карманами и железными решетками. Светятся лишь две надписи The Tunnel, и дело, похоже, действительно происходит не в приличной буржуазной среде, к которой мы привыкли относить персонажей Кольтеса, а в каком-то туннеле среди бомжей и алкашей, где вместо солнца — слепящие зал фары. Мать Зукко (Виктория Верберг) — типичная алкоголичка с чинариком, прилипшим к нижней губе, и трясущимися руками в грязных митенках. Она, сидя на железной кровати, то талдычит одно и то же, то впадает в истерику, ничуть не слушая, что ей говорит сын. Кажется, он убивает ее просто, чтоб замолчала. Семья влюбленной в Зукко Девчонки — тоже из какой-то совсем голой бедноты, тут матери, описанной автором, нет и в помине, а отец (Андрей Бронников) лишился всех слов и лишь сидит, лучезарно тараща в зал водянистые пьяные глазки. Только очкастая сестра (Ольга Демидова) с нелепыми косицами и в вечно расстегнутом халате тараторит не умолкая.

Снижение идет по всем направлениям — шумно, густо, настойчиво, и героев в клоунском мире остается лишь двое: убийца Роберто Зукко (Эдуард Трухменев) и смешная угловатая Девчонка (Елена Лядова) в вязаной шапке, натянутой на глаза. Эти двое у Гинкаса тоже не слишком похожи на наши представления о героях Кольтеса. В попытке объяснить феномен Зукко, Гинкас следует за Раскольниковым: убийство всегда связано с болезнью. И Трухменев, несмотря на свою брутальную героическую внешность и эффектно накачанный торс, который так любят демонстрировать режиссеры, играет Зукко человеком с явными отклонениями, почти аутичного. Он болезненно сосредоточен, почти никогда не смотрит собеседнику в глаза и, объясняя, что ему нужно, как-то шизоидно показывает все руками. Он выглядит страшновато, к тому же все время таскает за собой на цепи прикованное к ноге арестантское ядро, будто якорь, мешающий ему вылететь из туннеля в небо, о котором он так много говорит. Но в этом клоунском мире его никто не боится, даже когда Зукко сам сует под нос свой портрет на плакате Wanted!. Рядом с больным парнем, убивающим, похоже, тех, кто мешает ему сосредоточиться, оказывается Девчонка. Но не та рано повзрослевшая оторва — влюбленная в Зукко и предавшая его, а потом проданная в проститутки ради того, чтобы найти любимого убийцу. Нет, Гинкас выкидывает всю историю падения, и простодушная веселая девочка оказывается невинным ребенком, мечтающим о любви, но пока не ведающим ее.

Так рассказ об убийце без свойств становится историей о странном больном парне, пытавшемся вылететь из темного подземелья и почти случайно убивавшем тех, кто ему мешал. И о невинной девочке, готовой идти за убийцей куда угодно. Очень русской, в сущности, историей.

НГ 07.12.2007

Кама Гинкас поставил в Московском ТЮЗе пьесу Кольтеса «Роберто Зукко»

Некоторые детали премьеры, поставленной Камой Гинкасом, вероятно, так и останутся непроясненными. Но главное – ясно: знаменитый режиссер продолжает провоцировать зрителя, делать ему неудобно, ставить его перед неприятным нравственным выбором. Иногда – на грани, иногда – за ней.

Признаться, рецензенту «НГ» так и не удалось разгадать смысл вывешенных сразу и по вертикали, и по горизонтали, в красном и синем цвете надписей THE TUNNEL (художник – Сергей Бархин). Ну, туннель. Туннель, подземная галерея, щелевидное отверстие (одно из расшифровываемых словарем понятий – вагина, еще одно – минная галерея). Все интересно, и дополняет смысл, и уводит в сторону. Не понявший этого, вероятно, не понял и всего спектакля. Следовательно, эти заметки – от тех, кто не понял.

Спектакль, как часто у Гинкаса, начинается до спектакля. Публику внутренним коридором проводят на сцену, на сцене и рассаживают, спиной к залу. Начинается спектакль с того, что занавес закрывается. Выходят два человека в странно собранной советской военной форме, в руках у одного – топор.

Вообще-то Роберто Зукко – имя убийцы-рецидивиста (в нашу телевизионную эпоху говорят – серийного убийцы). Убийцы, которому повезло: его злодеяния не остались втуне, он попал в книги, в фильм и вот – в пьесу европейского классика Бернар-Мари Кольтеса. Пьеса так и называется – «Роберто Зукко» (перевод – Н.Санниковой). Но топор – не его оружие, а персонажи, которые вышли на сцену, – еще не Зукко, наоборот, – охранники. Но взгляды их тяжелы, неприятны, а ржавая фактура топора неприятно волнует, холодит спину. В этом – Гинкас (не весь, но в этой сцене-кадре – многое из того, что заложено в спектакль). Ему по душе все перевернуть с ног на голову, показать, что убийца – не более враг человечеству, чем тот, кто по долгу должен охранять простых смертных от уже пойманных бандитов… Страшен сам человек.

В «Гамлете» у Шекспира имеются могильщики, которые нарушают трагический ход сюжета нежданно веселыми «комментами». У Гинкаса в этой роли – охранники в исполнении Алексея Дубровского и Сергея Лавыгина (они же, соответственно, выходят потом как комиссар и инспектор, как мужчина и женщина, как два полицейских). Их пребывание на сцене – цепочка реприз, временами – в духе коверных. Их шутки жестковаты, как, случается, жестковат и балансирует на грани дозволенного (а здесь – на грани жизни и смерти, то есть буквально на грани!) цирковой юмор.

Между «Как человеку в голову приходит мысль зарезать?» и «Нет такого героя, одежда которого не была бы запятнана кровью». Или – ты не герой. Вот он нерв.

Сам Зукко (Эдуард Трухменев) на протяжении всего спектакля «разгуливает» по сцене с арестантским чугунным шаром, цепью прикованным к ноге. Тоже образ: грех, который не тянет, если это «своя ноша».

Стоит вернуться к странному ассорти из советской военной формы. Мать Зукко (Виктория Верберг) одета в знакомые по советской жизни застиранные, растянутые тренировочные штаны и панталоны. Когда охранники выходят в облике мужчины и женщины, кажется, будто бы костюмы (и сами образы) взяты как цитаты из спектакля Генриетты Яновской «Гуд бай, Америка!» – там в подобных нарядах выходят тоскующие советские обыватели. То есть Гинкас – через одежду, через пластику – как бы примеряет чужой сюжет к России: идёт? Не идет?.. Да все бывает – криминальная хроника, как говорится, пестрит. Но ведь Гинкас не о криминальной хронике ставит спектакль. И «развеселивает» то и дело – тоже зачем-то.

Беда критика: его нужда – смотреть спектакль на премьере. Когда все сыро, не пригнано, но надо спешить, чтобы выйти в газете наутро после премьеры. Хуже – через день. Что хотел сказать режиссер? В данном случае, кажется, сам Гинкас до конца еще не собрался с мыслями. Как обычно, ранит, подкалывает, не шутя: по тексту одна из героинь (Ольга Демидова) говорит, что ее сыну – четырнадцать. Мальчик, который мнется в углу, которого Зукко заставляет лечь на пол, которому ставит на спину свой немытый ботинок, в которого стреляет, – младше. Ребенок. Его жальче. После выстрела тело обмякает, лежит на пустой сцене. Зрители – в смятении. Надо же что-то делать: ребенок лежит, в очочках, которых сейчас не видать, в коротковатом пальтеце… Сильные театральные впечатления, конечно, можно вызвать и так, но… как-то… как-то это слишком уж современно, по-модному. А там, где мода, там картинкам тесно, а для мыслей места почти нет.

Кто такой Зукко? Что играет актер, а что – его «свита»? Почему самое запоминающееся так и остается в первых нескольких эпизодах – с охранниками, с удушенной матерью, с девчонкой (Елена Лядова, работу которой не отметить нельзя)? Или мысль режиссера – в том, что, как говорится, ад – это другие, а Зукко – пустое место, навязчивый фантом? Неясно.

Смешного в спектакле немало, но вряд ли о смехе думал режиссер, когда брался за пьесу, которую в Европе давно почитают классикой «новой драмы», а у нас просто не знали. И, по-моему, пока не узнали.

Известия 07.12.2007

В Московском ТЮЗе Кама Гинкас поставил одну из самых загадочных пьес — «Роберто Зукко» главного французского драматурга второй половины XX века Бернара-Мари Кольтеса. История знаменитого убийцы в режиссуре российского любителя сценического экстрима обрела до боли знакомые очертания.

Из всех мэтров нашей режиссуры, вообще-то равнодушных (чтобы не сказать чуждых) к «новой драме», Кама Гинкас чуть ли не единственный проявлял к ней живой интерес. Приноравливался, присматривался… И, наконец, решился. Его обращение к «Роберто Зукко» — в первую очередь попытка понять, существует ли преемственность между духовными и нравственными поисками классической литературы и новой — пугающей и отталкивающей — художественной реальностью. Гинкас ведь всегда ходил в художниках передовых, не боящихся смелых, даже шокирующих театральных жестов. Он тоже пугал и отталкивал. Заигрывал с театром жестокости. Заострял Чехова, осовременивал Достоевского. То есть в известном смысле занимал в прежнем театральном раскладе примерно то же место, какое теперь занимают представители театрального поколения next.

Надо бы при этом заметить, что написанная в конце 80-х (незадолго до смерти автора) пьеса Кольтеса, давно уже никакая не «новая драма». Она скорее «шинель», из которой многое в современном театре вышло. И она в такой же степени есть предвестие новой волны европейской драматургии, в какой и закономерный итог европейского экзистенциализма в его французском (атеистическом) изводе. Из всех произведений мировой литературы «Роберто Зукко» ближе всего стоит к «Постороннему» Камю, но даже по сравнению с этим экзистенциалистским манифестом отчужденности (герой «Постороннего» просто так, сам не понимая зачем, убивает человека) последняя пьеса Кольтеса кажется черной дырой, от которой веет инфернальным холодом и из которой, как ни силься, морали не вытащишь. Роберто Зукко сначала выбросит из окошка папу, потом, сбежав из тюрьмы, задушит маму, потом убьет полицейского, потом ребенка, но в отличие от Родиона Раскольникова или Петруши Верховенс-кого никаких идеологических мотиваций сих кровавых деяний не предложит. Он не идейный убийца. Он даже не антигерой, которого при желании можно поэтизировать и с которым (см., например, фильм «Брат» про обаятельного бандита Данилу Багрова) можно себя идентифицировать.

Интеллектуальная французская драма — Жироду, Сартр — любила напичкивать пьесы мифологическими аллюзиями. Кольтес в «Зукко» не интерпретирует старый миф, а скорее творит новый. Миф XX века. Миф о человеке, который отбросил все родственные, социальные человеческие связи как нечто неподлинное и от которого в итоге осталась одна пустота. Отождествить себя с Зукко так же сложно, как с условным обозначением человека на двери общественного туалета. В этом, в сущности, и состоит главная сложность пьесы. В ней надо попытаться сыграть пустоту.

Фактурный Эдуард Трухменев, похожий немного на Тарзана в исполнении Джонни Вайссмюллера, с этой задачейявно не справился, и режиссер, похоже, его об этом и не просил. Есть подозрение, что режиссеру в истории равнодушного убийцы вообще был интересен не столько сам убийца, сколько его окружение. С окружением Гинкас разобрался в своем фирменном стиле. Он опять явил нам неверие в человечество, с которым не так давно мы ознакомились в его предыдущем спектакле «Нелепая поэмка» (по «Легенде о великом инквизиторе» Ф.М. Достоевского).Спектакль, скупая сценография которого пестрит неоновыми вывесками на английском языке (Сергей Бархин создает образ тесного мира, который разом подземный переход, тюрьма и метро), населяют обитатели русской глубинки, отчего драматургия Кольтеса немного напоминает тут драматургию Василия Сигарева, а порой и Николая Коляды. И фальшиво-истеричная мать героя (Виктория Верберг), и семейка, где живет изнасилованная Зукко девушка (в крепком актерском ансамбле заметно выделяется наделенная мощным актерским темпераментом Елена Лядова), — все они являют собой столь некачественный человеческий материал, что могут стать яркой иллюстрацией к словам великого инквизитора не хуже вечно голодной и вороватой массовки из спектакля по Достоевскому. Фальшь мира и его абсурд, как всегда, возводятся у Гинкаса в степень присутствием на сцене двух коверных, которые играют то представителей власти, то обывателей, превращая даже самую страшную сцену убийства ребенка в до ужаса смешной фарс. Глядя на их клоунаду, понимаешь, что мир наш так плох, так пропитан насилием специфического русского розлива, что только святой не заделается тут убийцей. Герой Кольтеса в финале, убегая от преследователей, лезет наверх и падает. У Гинкаса падения нет. Есть лишь бегство. Он не оправдывает своего героя, но и не осуждает. Он словно бы сам взирает на происходящее глазами постороннего. Его презрение к человечеству прежде всегда уравновешивалось попыткой пожалеть людей в их ничтожестве. Он любил экстремальные ситуации, потому что они помогали ему ощутить вкус бытия и в конце концов его нравственную основу. Тут она ускользает… От скрещения мизантропии Гинкаса и экзистенциальной пустоты, явленной в пьесе Кольтеса, остается по большому счету мизантропия. Весь мир помойка, и убежать от него можно лишь куда-то наверх. К солнцу. В далекий мир, где нет зла, потому что нет жизни.

Газета 06.12.2007

Кама Гинкас поставил в московском ТЮЗе пьесу «Роберто Зукко»

Своим репертуарным выбором Кама Гинкас поразил многих. От русской классики, Чехова и Достоевского, он совершил вызывающий скачок в сторону, вступив на совершенно не изведанную территорию. Премьера его нового спектакля состоялась во вторник.

«Роберто Зукко» — это странная пьеса, написанная в конце 1980-х годов странным французским классиком Бернаром-Мари Кольтесом, умершим вскоре после этого от СПИДа. Роберто Зукко — настоящий герой. Он — убийца, хладнокровно переступающий через человеческие трупы.

Спектакли об убийцах Гинкас уже ставил. Однако между Родионом Романовичем Раскольниковым и Роберто Зукко есть разница. Оба они — богоборцы, убедившиеся в справедливости формулы «Если Бога нет, то все дозволено». Но жалкий лузер, ставший героем Достоевского, еще колеблется и из последних сил хватается за спасительное «если». Роберто же, родившийся на век позже, не знает сомнений и безжалостно давит всех дрожащих тварей, попавшихся ему на пути. И если уж проводить литературные параллели, то еще справедливее было бы сравнить Роберто Зукко с байроновским Каином — этот тираноборец, по версии английского романтика, усомнился в Божьей справедливости и прислушался к совету Люцифера: «Терпи и мысли — созидай в себе мир внутренний, чтоб внешнего не видеть».

Наш Роберто Зукко, подобно Каину, внешний мир тоже в упор видеть не хочет и оттого в прочность тюремных решеток не верит. На какую бы каторгу его не засадили, он легко просачивается сквозь стены, упрямо двигаясь из царства необходимости по направлению к абсолютной свободе. Это очень гинкасовская тема. Герои самых разных его постановок с яростью расшатывали то стены, то потолки, пытаясь побороть проклятую материальную оболочку. И хотя сегодня Каме Гинкасу 66 лет, хотя он убелен сединами, отмечен званиями и наградами, «Роберто Зукко» — это еще более мальчишеский, еще более максималистский спектакль, чем прежние его работы.

В своей новой постановке Кама Гинкас снабдил каторжника Роберто тяжелым пушечным ядром, которое тот повсюду волочит за собой. Этот мускулистый парень с кротким лицом (отличная работа Эдуарда Трухменева) почище всякого Каина: отца выбросил в окошко, маму задушил в нежных объятиях и пошел себе дальше гулять по свету. Вокруг него на сцене — одни твари дрожащие, чьи контуры Гинкас лишь насмешливо очертил, удержавшись от психологической детализации. Парный конферанс поручен Алексею Дубровскому и Сергею Лавыгину; эти два клоуна по мере развития сюжета с готовностью примут на себя роли хоть полицейских, хоть уличных зевак, хоть тюремных охранников. Они без умолку балагурят, подначивают друг дружку, слушают отвязные песенки харьковских растаманов из группы 5´NIZZA, а сами сжимают в руках кто топорик, кто ружьишко. Врожденный инстинкт убийства, знаете ли, живет в каждом.

В спектакле Гинкаса вообще много смешного, но это юмор висельников, на который публика реагирует с опаской. Вслед за героем «Записок из подполья» Достоевского Гинкас мог бы сказать о себе: «Я человек больной, я злой человек». И этим отрицательным обаянием отмечены практически все его спектакли. Иногда, впрочем, он умеет быть то трогательным, то пронзительным, но в «Роберто Зукко» он не позволил себе даже этого. Если что-то и есть в спектакле пронзительное, то разве что тишина — Гинкас умеет подчинить себе публику, заставив следить за развитием странной пьесы, которую он безжалостно сократил.

Зрители сидят прямо на сцене, наблюдая голые стены театра, где демонстративно оставлены объявления служебного характера: «Распределительная нагрузка на штанкетный подъем не должна превышать 200 кг». Вокруг призывно подмигивают стрелки, указывающие в направлении выхода, и неоновые вывески (сценография Сергея Бархина). Хотя дело происходит во Франции, надписи почему-то английские. На них значится: «The Tunnel». Символика нехитрая: все мы, дескать, бродим в темноте, не ведая, ожидает ли нас свет в конце туннеля. Если кому и удастся сбежать из этого тюремного туннеля, то разве что Роберто Зукко — новоявленному Каину, который займет пустующее место Бога. Ему наплевать на родителей, ему наплевать на детей, он умеет просачиваться сквозь стены. В финале спектакля он избавится от ядра, привязанного к ноге, и, подобно Катерине Ивановне из спектакля Гинкаса «К.И. из «Преступления», начнет карабкаться вверх по лестнице. Тут-то наконец и вспыхнет свет в конце туннеля.